Тридевять земель

Уже много лет назад, даже ещё до того, как он ощутил себя мёртвым, она уехала за границу, в те земли, о которых он имел довольно смутное представление, несмотря на то что неплохо знал их историю, задолго до его рождения описанную словами сведущих людей, и знал язык этих людей, и он, полный сил, решимости и чувства, не сумел ей в этом помешать.

Отрывочные известия о её жизни изредка доходили до него, и он совершенно серьёзно гадал о том, как это было возможно видеть море в её медовых глазах, потому что ему приходилось видеть море; он видел его под ярким солнцем и ощущал его прозрачно-голубую влекущую глубину. Но он видел его и другим, в иных широтах, как тяжело ворочающуюся свинцовую массу, но ведь и мёд был густым. Под действием этой причины долгое время он полагал, что лелеет в своём сердце некое понятие об идеале, но порой ему снились сны, которые воздействовали на его существо гораздо могущественней, чем сама явь, точнее, то, что от неё ещё осталось. События и действия, наполнявшие эти сны, были нелепы и нелогичны, или, быть может, напротив, исполнены глубокого смысла, но власти их разгадать у него не имелось. Каким-то чудодейственным образом она присутствовала там, как неотъемлемая часть, как обязательное условие его подлинной жизни, и эта призрачная жизнь, которую они вели во снах, переживалась подлинней, чем то, что обычно следовало за пробуждением. Словно бы кто-то настойчиво стремился подать сигнал из другого измерения, как будто разведчики, засланные на землю, пытались установить связь посредством сигнала портативных раций, и эти упрямые точки-тире, столь немудрёные сами по себе, будто ткали величественный по сложности рисунок настоящей жизни, проистекающей в неведомых мирах. Случалось, что он пробуждался одною силою неподдельного чувства, заключённого в них, и какие-то горючие слёзы, во сне понимаемые как фантом, при переходе из одного состояния в другое, продолжались неподдельным рыданием, и невольно возникал вопрос: что же такое на самом деле то, что люди называют между собой любовью?

* * *

Только одни эти сны примиряли его сознание с фактом его существования.

Как и положено мертвецу, Гриша шёл к метро размеренно и неторопливо. Грязную и тёмную синеву вечера пятнал чистый свет фонарей, закусочных и автомобилей, которые, притормаживая, зажмуривали красные глаза. На пути ко входу вертикальным жёлтым прямоугольником стояла палатка, где готовили шаурму. Чуть поодаль, сидя на картонной коробке, неизвестно как выносившей его вес, восседал сорокалетний мужчина с гитарой в руках, и пел песню из его, Гришиной, настоящей жизни. Одет он был не слишком опрятно, зато гитара была чудо – «настоящая гурда». «Мой друг художник и поэт, – пел уличный бард, – в дождливый вечер на стекле мою любовь нарисовал, открыв мне чудо на земле…» Исполнял он непривычно истово, в его манере не было той сдержанной грусти, светлого смирения, которым пленял оригинал, но звучал как будто вызов судьбе, шуму города, течению времени, забвению; лицо его было красно то ли от натуги, то ли от вина, правой ногой в заношенном ковбойском сапоге он отбивал такт, и в какой-то момент ему удалось пересилить размеренную суматоху, – всё это вместе заставило Гришу остановиться и подумать о том, что этот человек, возможно, мёртв, как и он сам.

Гриша положил в вельветовую бейсболку, брошенную у его ног, мелкую купюру, и, распрямляясь, столкнулся взглядом с молодой женщиной, сделавшей то же самое. С немым изумлением он увидел эти медовые глаза, в которых плескалось море и стоял чуть колеблющийся эфир вселенной. Доставая деньги, в обычном сумбуре женской сумки владелица её заодно с кошельком зацепила какой-то ламинированный пропуск, и он выпал на нечистый асфальт, испещрённый плевками, пятнами соусов, серыми бляхами раздавленных жевательных резинок. Гриша машинально поднял его, и глаза его машинально скользнули по глянцевой поверхности, по которой бесцеремонно проехался свет фары проползавшей мимо машины. «Жанна…» – это было всё, что ненароком успел захватить его взгляд.

Она поблагодарила, убрала документ и удалилась, не оглянувшись, а он, остолбенев, безвольно смотрел, как она снова покидает его жизнь…

На следующий день точно в это время Гриша обнаружил себя на «Баррикадной» возле палатки с шаурмой. Его нелепая надежда не оправдалась: не было ни музыканта, ни Жанны. Он долго топтался подле палатки, невольно наблюдая подробности приготовления шаурмы. В двух шагах какие-то студенты, о чём-то весело и беззаботно смеясь, пили пиво, отхлёбывая из бутылок. Мимо в обе стороны текли потоки людей, широко разлившиеся с окончанием рабочего времени.

Он ехал домой в набитом вагоне, и тело его болтало вместе с ним. В нём нарастало давным-давно забытое чувство, и ему до боли хотелось, как насекомому в янтаре, на столетия, на целую вечность затаиться в этих снова явленных глазах. В конце-то концов Жанна означало всего лишь Иоанна, а в этих буквах уже проглядывала вечность.