Тридевять земель

– Ну поведай нам, пожалуй, в чём, по-твоему, корень бед? – попросил Михаил Константинович и запросто облокотился о столешницу. Сергей Леонидович вздохнул.

– Общие жалобы на неустройство деревни, на бедность мужика, на его дикость, на плохое сельское и волостное начальство, на кулаков, – сказал он, – всё это имеет один корень: это – столетняя привычка к подтягиванию без малейшей самодеятельности со стороны мужиков. Происходит это – с одной стороны, вследствие крайней невежественности их, с другой – вследствие приобретённого за сотни лет убеждения, что его дело решается не по непреложному закону, а по произволу начальства, будь то староста, старшина, земский, исправник, губернатор. Школа, – школа серьезная, повсеместная, обязательная, быть может, которая даст нам со временем поколения, способные к самодеятельности, и вера в закон, а, следовательно, взгляд на начальника, как на строжайшего блюстителя этого закона, – вот те единственные воспитательные для народа средства, которые могут быть плодотворны. Ведь не виноват же он в этом невежестве, в этой бедности, происходящей от того же невежества? Мы, – законодатели, администраторы, воспитатели, судьи его, – мы, богатые, учёные, мы забыли Спасителеву заповедь «любите друг друга», – мы, которые не хотим близко подойти к нему и изучить его, которые только думаем о том, чтобы он не забывался по отношению к нам, и которые в душе не соболезнуем ему, не жалеем его, а презираем его… Поражаешься переменой, которая замечается через три года учения, – да какого! чуть не шестимесячного, с пропусками, без приготовления уроков! Что бы вышло из этого народа, если бы его учили и воспитывали?

Лакеи-татары, как тени, бесшумно сновали между столиками.

– А в общем, – признал Сергей Леонидович, – просто руки опускаются.

– И всё-таки, можно полагать, Столыпин нашел средство. За истекший со времени освобождения крестьян период крестьянская среда постепенно прониклась началами общегражданского права, обычаи, если они и существовали, забыты.

– Не знаю, что он там нашел, – буркнул Сергей Леонидович себе под нос. – Крестьяне плохо понимают смысл этого закона. Они приходят в некоторое недоумение, а отнюдь не в энтузиазм. Я, по крайней мере, это категорически констатирую. Я не сомневаюсь, что закон исходит не из подлинной потребности, а из теоретических соображений. Несомненно, что этот новый принцип проводится во имя доктрины, что будто бы личная собственность всё спасёт, что нужно создать в противовес нашему невежественному, тёмному, анархическому крестьянину-общиннику – сытого консервативного просвещенного буржуа. Вот этот буржуа и должен спасти Россию…

А потом сказал уже громче:

– Мне кажется, что покойный премьер вошел в противоречие со всем строем русской жизни. Община делиться не желает. Скажу вам и более: Столыпин недооценил социального элемента. Столыпинское законодательство зародилось в искусственной атмосфере давнего интеллигентского спора об общине, возникло оно на основании слишком теоретических предпосылок, вдобавок, в значительной мере сомнительных. Сам Столыпин считал свое дело ставкою на сильных, точно не замечая, что именно-то сильным община наша отнюдь не страшна. Она не исключала, а, напротив, в высшей степени содействовала самой беззастенчивой капиталистической эксплуотации. Сама – паразит, она предоставляет великолепную почву для развития худших форм капиталистического паразитизма. С этой точки зрения всё Столыпинское законодательство есть скорее ставка на слабых, а не на сильных. Поставить крепко на ноги наше крестьянское земледелие препятствует не только община, но помехою тут служит и весь кастовый, обособленный строй крестьянства и особая психология этого феодального строя. При его неизменности последняя, вне всякого сомнения, проявит себя и на Столыпинских отрубах и хуторах.

– Но невозможно же сидеть и ждать, сложа руки, пока народ исполнится гражданственности.

– А этого можно и не дождаться, – сказал Сергей Леонидович. – Я убеждён, что слияние юридических обычаев народа с государственным законодательством должно идти осторожно и постепенно. Если допустить, что обычное право, рождённое ведь не просто так, а вековым опытом, просто исчезнет под административным давлением законодательства, то противодействие может оказаться равным силе самого действия. Важно, чтобы сами законы вобрали в себя народную практику.

Михаил Константинович, покручивая в пальцах мундштук из слоновой кости, смотрел на Сергея Леонидовича, точно на малое дитя.

– Но это страшный тормоз для всякой цивилизации, – выразил своё мнение Волькенштейн. – Есть естественное право, общее всем нациям, всем народам…

– Ах, эти наши пресловутые естественные и международные права, которые всегда рассматривают человека с абстрактной точки зрения, – воздел руки Сергей Леонидович. – Всё истинное, говорит Гегель, имеет свойство претворятся в действительное. А в истории, между тем, не существует ни абсолютной необходимости, ни полной, безусловной свободы. Об этом, собственно, и речь.