Тридевять земель

– Да, – сказал Михаил, когда они с Людкой шли к автомобильной стоянке по старинному парку, разбитому ещё при австрийцах, – вот как у нас. Крым наш, но плаваем мы по Адриатике. На Донбассе народная республика, но правят ей олигархи. Бизнес у нас в Челябинске, но живём мы за границей. Мы люди мира, – вскинул он руки. – Но вот вопрос: есть ли ещё на карте этого мира такая страна – Россия?

Там, где дорога круто поворачивает к Котору, на смотровой площадке Михаил остановил машину, они вышли и некоторое время смотрели на подсвеченные островки, на цепочку огней Пераста, следили за крохотными точками фар автомобилей, объезжающих бухту или медленно вползающих на перевал, ведущий в Никшич, и казалось, что кто-то чертит косую линию на чёрной горе лазерной указкой.

Здесь было самое узкое место Боки, называемое Вериги. Когда-то во времена войн с турками его даже перегораживали цепью, как константинопольский Золотой Рог. Сразу за ограждением мигал зелёный маячок, и Михаил помнил, что три года назад жалкие остатки церкви пятнадцатого века с пустыми пластиковыми бутылками вокруг вызывали сожаление. Теперь стены были почищены, швы побелены, на крышу были наложены тонкие сланцевые плиты, отсвет маячка весело подмигивал на новеньком металлическом кресте, и из вертикально стоящих, плотно пригнанных друг к другу камней была устроена дорожка-лесенка, зигзагами спускающаяся к самой воде.

– Как бы и нам так, – вернулся Михаил к своему замыслу.

– Деньги-то где взять? – спросила Людка.

– Поглядим, – сказал Михаил и притянул её к себе.

– Куда смотреть-то будешь? – улыбнулась Людка и бережно, как ребёнка, поцеловала его в щеку.

– Да в воду, – сказал Михаил. – В воду погляжу.

* * *

Отношение по поводу гимназии было послано без проволочек, однако, как и предрекал Опочинин, в апреле из министерства получился ответ, что открытие мужской гимназии в городе Сапожке «отложено до порядка очереди». Что такое эта очередь, все отлично знали.

– Как же нам устроить это дело? – гадал Сергей Леонидович, горой стоявший за гимназию.

– А вот как, – вдруг придумал Шахов. – Вы ведь графиню Шувалову знаете?

– Я лично незнаком, но матушка, кажется, знавала её, – припомнил Сергей Леонидович.

– Вот и отлично, – потёр руки Шахов. – Она сейчас в Петербурге, при её-то влиянии ей ничего не стоит переговорить с министром Кассо… Сделаем так: поезжайте к её управляющему Скорбу, введите его в курс дела, он человек с пониманием, попросите его отправить ей письмо – вам это, всё-таки, будет сподручней.

Иван Алексеевич Скорб, управляющий экономией графини, был внуком обрусевшего немца, но кроме фамилии ничто иное не выдавало в нем его происхождение. Дед его юношей угодил в армию Наполеона, при вторжении её в Россию попал в плен и был увезен одним русским офицером в Тамбовскую губернию. Здесь он принял православие, женился на дворовой девушке и приписался в тамбовские мещане.

Просьбу Сергея Леонидовича снестись с графиней, у которой пользовался абсолютным доверием, Иван Алексеевич принял сочувственно.

– Скажу вам откровенно, – заявил он, – только образование спасёт Россию. Это волшебный ключ, открывающий любые двери. Мария Александровна обладает подлинно государственным кругозором. Ручаюсь, что она не останется равнодушной к вашему начинанию.

Желая вывести разговор из формального русла, Сергей Леонидович помимо прочих мелочей, обычных всякой непринужденной беседе, вскользь упомянул о Гейдельберге.

– Вообразите, – воскликнул вдруг Скорб с чувством, – я ни разу ещё не покидал пределов России! Ни разу не был в Германии! А вы, говорите, были в Германии? И долго ли?

– О, совсем недолго, – отвечал Сергей Леонидович. – Всего-навсего три месяца. Предполагал остаться и ещё, но тут… смерть брата…

Лицо управляющего приняло соответствущее выражение.

– Да, – проговорил он тихо, – это печальная история.

Сергей Леонидович отвёл глаза.

– Иван Алексеевич, так мы можем надеяться? – уточнил он.

* * *

В ожидании ответа от графини Сергей Леонидович перебирал свои записи.

На столе перед ним лежало письмо от Афтердингена, которое Сергей Леонидович прочёл уже раза четыре.

"Ты говоришь, – писал его немецкий друг, – что человеческое общество, как соединение нравственных существ, не может быть только природным организмом, а является ещё непременно организмом духовным, тогда и его развитие, то есть история, не может быть только простым органическим процессом, а необходимо есть также психологически и нравственно свободный, то есть ряд личных сознательных и ответственных действий. Прекрасно! Вижу, ты не забыл нашего старика Кнаппа. Так, интерес рода – исходный пункт в нравственном процессе. Но вот в чём вопрос: куда окончательно ведёт этот духовно-исторический процесс, выделяющий личность из рода, есть ли он только отрицательный переход к восстановлению первобытной родовой солидарности, но более широкой и более совершенной, или же первобытное, таинственное единство родовой жизни должно совсем исчезнуть и уступить место чисто рациональным отношениям?