Тридевять земель

– Дорогой мой, – сказал Александр Павлович, – я, хотя и закончил Императорское училище правоведения, далёк уже от этих дел, однако, знаете ли, иногда поглядываю за новинками. И вот к чему я пришел: не бывает права без этики. А эта последняя имеет безусловно религиозное происхождение. Право, согласно такому воззрению, относится к нравственности, как часть к целому, как фундамент к зданию. Насколько мне известно, это недавно возникшее воззрение, но оно уже завоевывает себе немало сторонников. Поглядите, как делят землю наши крестьяне: в хозяйственном отношении это деление во многом неудобно, но по совести и по праву оно справедливо в высшей степени. А что ещё важнее, оно представляет собой настоящую церемонию. Но что же мы видим теперь? Мистический авторитет просто свергнут и изгнан, и престол истого разума утверждён без всякого сопротивления. Чувства и воображение, ещё недавно безраздельно связанные с религиозными верованиями, обращаются к философии и положительной нравственности, которая сама должна управлять человеческими действиями. Но вот центральный вопрос: способна ли она к этому?

– Но это удивительно, – воскликнул Сергей Леонидович. – Ведь вы сейчас сказали именно то, что я пытаюсь провести в своей диссертации.

– Ну-с, и отлично, – улыбнулся Нарольский. – Когда двум неглупым людям независимо друг от друга приходит в голову одна и та же мысль, значит, чего-то она да стоит. А теперь прошу за стол, – деловито сказал он, распечатывая карточную колоду.

Но сыграли всего один робер. Завязавшийся случаем разговор по-видимому заинтересовал всех, так что собравшиеся оставили карты.

– То же самое скажу о судьбе. Вам ли мне говорить, – Александр Павлович глянул на Сергея Леонидовича, – что поначалу судьба понималась и покорно принималась как неотвратимая сила. Не вы ли сами в прошлом году развивали именно этот взгляд? Общее развитие идей дало повод к более свободному пониманию идеи судьбы.

– Что ж, это верно, – подумав, согласился Сергей Леонидович. – Формула судьбы начинает видоизменяться. Если раньше существа, ведающие судьбой, персонифицировались, то с появлением понятия о верховном и, главное, единственном существе, персонифицируется уже сама судьба. Прекрасно это колебание видно в "Беовульфе". Автор как будто и сам не знает, то ли "Судьба-владычица" сама вершит людские жребии, то ли она уже во власти иного сюзерена. Отныне это "Создатель, Повелитель Времени", он же и "Судеб Владыка". И управляет ими единовластно, посредники больше не нужны. Вот такой здесь переход.

– Именно, – кивнул Александр Павлович. – Но в наши-то дни, когда ниспровергают Бога… А ведь недалеко то время, когда провозгласят: человек хозяин своей судьбы. – Александр Павлович тонко засмеялся, не размыкая губ и поочерёдно оглядывая сидевших за столом. – Однако остаётся всё же некий безличный остаток, действующий с фатальной необходимостью, всё тот же неотвратимый рок. Но если так, то что постигло того несчастного курьера, который имел неосторожность находиться рядом с Сипягиным? Парки ему судьбу, что ли, наткали? На роду ему было написано? Нет. Это был рок. Неотвратимый, не из чего невыводимый. А ведает про то Бог проведом своим, – несколько злорадно произнёс он, и подмигнул своей жене.

– Вот хоть бы взять и наше царство-государство, – продолжил Александр Павлович. – К чему стремятся думцы? Ведь ясно как белый день. Они хотят власть взять на себя, царь им мешает. Но выйдет ли из этого что-то путное? Сомневаюсь, очень сомневаюсь. Он тоже такой же остаток, не выводимый ни из чего. Вообще неограниченное самодержавие ни в коем случае не означает ничем не ограниченного произвола. Самодержец изначально понимается в смысле внешней независимости, а вовсе не внутреннего полновластия. Внешняя независимость не подразумевает, а сейчас уже тем более, той полноты политической власти, тех государственных полномочий, которые не допускали бы разделения власти государем с какими-либо другими внутренними политическими силами.

Сергей Леонидович подлил себе чаю.

– Человек слаб. Нельзя его оставлять наедине с собой, – сказал Александр Павлович и, грозно сдвинув брови, выразительно посмотрел на свою жену.

Екатерина Васильевна несколько смутилась и опустила глаза, но что ещё более поразило Сергея Леонидовича, так это то, что и Алянчиков потупил очи, отвернул лицо и стал теребить угол гобеленовой скатерти.

– Вы ведь, верно, Хфедюшку этого знаете? – насладившись этой картиной, обратился Александр Павлович к Сергею Леонидовичу. – Ну вот этого блаженного, что бродит тут по волости и кликушествует?

– Ну как же не знать, – сказал Сергей Леонидович весело, потому что старчик Хфедюшка вызывал в нём безотчётную симпатию. – Он у нас частый гость.

Все помолчали.

– Так вот, сударь, – возгласил Александр Павлович, – доложу я вам, ведь такие как он и есть олицетворенная улика. Око Божье.