Тридевять земель

Вчера в Обществе врачей и естествоиспытателей слушал речь Эстера. Смысл, вкратце, таков: наука – совершенно необходимое условие цивилизованной человеческой жизни. Но вот прогресс – что это такое, в чём он заключается? Конечно, он даёт возможность лучше жить, в смысле комфорта, значительному числу людей, вообще жить, существовать. Где раньше могли существовать десять человек, теперь могут существовать сто. Но что в итоге? Эти десять человек, которые превратились в сто, стали ли они лучше? Стали ли лучше двадцать миллионов немцев, сто миллионов русских? Имел ли место прогресс в области нравственных отношений? И вообще, имеет ли этическая сторона вопроса решающее значение? Уменьшилось ли количество преступлений или оно выросло? Содержит ли в себе прогресс добродетель и альтруизм? И если значения и смысл правды, справедливости и самого права менялись в истории, то отчего не предположить того же для будущего? И что тогда назовут добром, а что злом? И что будут значить эти новые правда и справедливость? Наука о нравственных побуждениях далеко ещё не сложилась, ведь ещё не кончилась история, хотя Гегель и имел неосторожность её закончить. В сущности, можно даже сказать, что этого никогда не будет, так как новые стремления и новые силы, создаваемые новыми условиями жизни, всегда придется принимать в соображение по мере дальнейшего развития человечества.

Гёте обмолвился однажды: "Человечество постоянно движется вперёд, а человек постоянно остается тем же". Вспомни Гюйо: человечество – это большое ленивое тело. Но, может быть, всё-таки прав Тюрго: человеческий род, переходя постепенно от покоя к деятельности, хотя медленными шагами, но неизменно шествует ко всё большему совершенству, заключающемуся в искренности мысли, кротости нравов и справедливости законов.

Высшая нравственная цель для человека – это познание истины, или, если хочешь, распознавание замысла Творца. Любовь к истине уже составляет добрую половину всякого нравственного учения. С этой точки зрения вся история человечества направлена к этому. Все великие революции – не что иное, как стремление к справедливости путем силы. Правда, революционные средства, то есть насилие, временно брало верх над старым порядком, но неизменно успокаивалось, как море после шторма, и приходило к новому, более высокому порядку, и каждая революция, во что бы она ни выражалась впоследствии, всё-таки вносила в общественную жизнь некоторую новую долю справедливости. Допустимо следующее утверждение, сказал кто-то из великих ушедшего столетия: если вы столкнулись с ложью, подавляющей вас и пытающейся господствовать над вами, вы обязаны уничтожить её. Надо только хорошенько обдумать, в каком состоянии духа вы станете это делать: очень важно, чтобы это были не ненависть или себялюбивое и безрассудное применение насилия, важно, чтобы это было благородное, святое горение, обязательно связанное с милосердием. Так уж устроен наш мир, говорит ещё он, что живут в нём одновременно нерушимая надежда на лучшее будущее и нерушимое стремление сохранить всё, как было раньше, вечно спорят друг с другом новаторство и консерватизм, попеременно беря верх в этом споре. Меж тем как то демоническое, что таится в каждом из нас, только и ждёт, чтобы хоть раз в тысячу лет вырваться наружу!

Во всяком случае несомненно одно: цивилизация достигла такого уровня, что никогда больше народы не возьмутся массово за оружие. Невозможно вообразить себе нового Наполеона. Уже не появится такой человек, который, следуя стопами тирана Галлии, стремился бы к бессмертию чередой радостных побед, при помощи насилия и обмана. А если бы такой человек появился, то конец ему придет ещё скорее, чем Наполеону, который правил не скипетром, а мечом, и был, следовательно, просто коронованным палачом, под торжествующей насильственной властью которого грубели чувства и сердца. Второй Наполеон погибнет ещё скорее, потому что теперь народы знают, о чём идет речь.

Постепенное установление равенства есть предначертанная свыше неизбежность. Этот процесс отмечен следующими основными признаками: он носит всемирный, долговременный характер и с каждым днём всё менее и менее зависит от воли людей; все события, как и все люди, способствуют его развитию. Благоразумно ли считать, что столь далеко зашедший социальный процесс может быть приостановлен усилиями одного поколения? Неужели кто-то полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами? Остановится ли она теперь, когда она стала столь могучей, а её противники столь слабы? Мы живём в эпоху великой демократической революции; все её замечают, но далеко не все оценивают сходным образом. Одни считают её модным новшеством, и, рассматривая как случайность, ещё надеются остановить, тогда как другие полагают, что она неодолима, поскольку представляется им в виде непрерывного, самого древнего и постоянного из всех известных в истории процессов.