Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Итак, Москва воздерживалась в 1626 г. от войны с Польско-Литовским государством не потому, что ей чужда была коалиционная точка зрения. Напротив, в Москве отчетливо понимали, что бороться придется не «один на один» и не «вдвоем на одного», а «стенка на стенку». Ясное представление о существовании коалиции польско-имперско-испанской само влекло за собой мысль о необходимости противопоставить ей другую коалицию, другую «стенку», и каждому взяться за одного из противников по силам. Но слабость внешнеполитического положения Московского государства в 1626 г. состояла именно в том, что у него не было коалиции; единственным союзником оказались бы шведы — его враги, в конце концов не многим меньшие, чем польские паны, ибо шведы только что отняли у Московского государства Балтийское побережье, необходимое ему, как воздух. У Московского государства не было бы причин вообще испытывать больше расположения к шведам, чем к полякам, если бы польский король, поддерживаемый Габсбургами, не проявлял по-прежнему агрессивности в виде претензий на новые русские земли и на русский престол, тогда как шведский король по Столбовскому миру торжественно признал себя вполне удовлетворенным своими захватами и больше ни на что не претендовал. Но где были гарантии, что все это не окажется пустыми словами, так же как и антигабсбургские декларации Густава-Адольфа, т. е. что Швеция не повернет оружия именно против Московского государства, когда последнее достаточно увязнет в войне с Польшей? Гарантией могла бы служить только более обширная коалиция. Оставаясь же на антигабсбургской стезе с глазу на глаз с одной Швецией, Московское государство никогда не решилось бы на открытое выступление. Это отлично понимала между прочим польская дипломатия, и именно поэтому Сигизмунд III, воюя со Швецией, не проявлял большого беспокойства по поводу позиции Москвы вплоть до июля 1629 г.

Вот почему задачей Филарета Никитича с 1626 г. и было активно искать новых членов коалиции. Со Швецией поддерживалась самая тесная связь, даже военная, поскольку это было возможно в обход русско-польского договора о перемирии. Например, в 1627 г. во Франции было получено тайное донесение — из Польши, что под командованием Густава-Адольфа в Ливонии против поляков сражаются вместе со шведами и «московиты»[208]

, попавшие сюда, несомненно, не без ведома московского правительства. Но все же главное внимание было обращено на поиски других союзников. И именно с 1626 г. одно обстоятельство дало в руки Московского государства реальную возможность начать эту активную политику альянсов: с 1626 г. на западноевропейском рынке началась новая волна «революции цен», а именно головокружительное повышение хлебных цен[209]

, тогда как в Московском государстве в течение XVII в. хлебные цены хотя и сильно колебались, но оставались низкими и в общем даже понижались[210]

.

Разница в уровне цен, достигшая к 1628 г. пропорции 1:10 и затем доходившая до пропорции 1:20 и выше, образовывала дополнительный финансовый потенциал, а вместе с тем и политический потенциал на стороне Московского государства, где хлебный экспорт был царской монополией, а также на стороне тех государств, которым оно как союзникам предоставляло свой хлеб[211]. Дело именно не столько в потребительском значении этого хлеба, ибо в абсолютных цифрах его вывозили не так уж много, и русское сельское хозяйство в XVII в. совсем не было подготовлено для роли житницы Европы, — сколько в денежном выражении этой разницы цен. Предоставляя союзникам дешевый хлеб, Московское государство тем самым оказывало им, в сущности, денежную помощь. А денежные субсидии в ту эпоху расцвета военного наемничества, когда имеющий деньги мог нанять неограниченное количество интернационального сброда, были равносильны военной помощи. Таким образом, с 1626–1628 гг. перед Московским государством открылись особенно широкие возможности активной внешней политики.