Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Что касается обещания начать войну с Польско-Литовским государством, не дожидаясь истечения перемирия, то московское правительство настоятельно просило шведов, «чтобы это дело содержалось в тайне». Но мы уже знаем, что Густав-Адольф и Оксеншерна согласились на Альтмаркское перемирие именно потому, что были посвящены в это тайное решение Москвы и были уверены, что военные силы Польши будут вскоре скованы войной с Московским государством. Правда, они все же побаивались, что шведско-польское перемирие вызовет в Москве недовольство. И в самом деле, если бы московское правительство имело только одну цель — вместе со Швецией воевать против Полыни, — следовало бы признать, что своим обещанием нарушить перемирие оно только повредило себе. Но в действительности, хотя, разумеется, московское правительство было бы очень радо иметь в лице шведов непосредственного союзника против Польши, оно стояло на гораздо более широкой коалиционной точке зрения и, несомненно, предвидело неизбежность шведско-польского перемирия, подталкивая Швецию к войне с Империей. Поэтому-то Альтмаркское перемирие ничуть и не изменило позицию Московского государства.

Есть некоторые основания предполагать, что во время пребывания в Москве Деэ де Курменена, т. е. в конце октября 1629 г., Московское государство уже знало о заключенном за месяц до того Альтмаркском перемирии[220]. Деэ, несомненно, знал, если не о факте подписания договора, то об успешном ходе переговоров. К деликатному вопросу о возможности польско-шведского перемирия он несколько раз возвращался в беседах с боярами, всячески подчеркивая, что отнюдь не Франция, а только Англия и Голландия стремятся помирить Польшу со Швецией. Он, как и Ришелье, заблуждался, думая, что правду о роли Франции в шведско-польском замирении надо скрывать в Москве. Московское правительство гораздо правильнее и спокойнее понимало ситуацию, чем они предполагали. Разглагольствования Деэ были прерваны неожиданным вопросом бояр: «Если польский король со шведским помирятся, государю их [французскому] Людовику то годно ли будет [т. е. выгодно ли, желательно ли], и английскому королю, и датскому, и голландцам то годно же ли будет?» Такая формулировка вопроса свидетельствует о ясном понимании сути дела: всем антигабсбургским державам Европы крайне необходимо, чтобы Швеция вышла из войны с Польско-Литовским государством. Однако и на этот прямой вопрос, взывавший к честности, Деэ не дал правдивого ответа. Тем самым он только ослабил доверие к себе[221]

.

Но все же московское правительство было столь заинтересовано в приобретении еще одного партнера в антигабсбургской политике, что пошло на самые необычные и нежелательные уступки Франции в торговых вопросах, раз уж французский посол считал это необходимым предварительным условием политического союза. Ошибочное представление Соловьева, будто из Москвы «Курменен уехал, не добившись ничего нового»[222], объясняется тем, что в архивном списке ответная грамота Михаила Федоровича к Людовику XIII приведена без. конца, содержащего конкретные пункты, т. е. списана не с окончательного текста, а с черновика, заготовленного до того, как окончательные уступки были решены. Полный текст ответа сохранился лишь во французском архиве

[223]. Но уступки настолько полно отвечали французским пожеланиям и настолько свидетельствовали о благожелательности Московского государства, что текст этого ответа с полным основанием был опубликован в Париже в правительственном ежегоднике «Mercure frangais» под знаменательным заглавием: «Договор о союзе (Traite d'Alliance

) и о торговле между Людовиком XIII, королем Франции, и Михаилом Федоровичем, царем Московии»[224].

Однако главные результаты переговоров Деэ — политические — не были доверены бумаге. Это был прежде всего вопрос о войне Московии с Польшей. Деэ тонко вплетал в свои беседы различную информацию, которая должна была показать московским политикам, что Польша в настоящее время очень слаба, и поэтому не следует упускать момента для нападения на нее. Все это было, в сущности, излишним, ибо вопрос в Москве был уже твердо решен. В царской помете на докладной записке Деэ читаем: на вопрос посла, каковы отношения царя с польским королем, боярам не отвечать, пока они окончательно не вызнают от посла, «так ли французский король в недружбе с польским», а затем «боярам говорить против того же, как объявлено шведскому королю», т. е. бояре должны были повторить французскому послу то же, что было заявлено Мониеру и Бенгарту: царь решил не ждать истечения срока перемирия и идти войной на польского короля. Деэ повез в Париж подтверждение этого обещания[225].