Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Вскоре после отъезда Деэ в Москве появился шведский посол Мониер с извинениями и объяснениями от Густава-Адольфа по поводу заключения Альтмаркского перемирия. Но вопреки опасениям Густава-Адольфа (как и Ришелье) шведско-польское перемирие не вызвало никакого изменения в намерениях Московского государства. Мониеру было сказано, что царь не сердится на короля за перемирие с Польшей, «потому что оно было заключено по нужде»; но пусть Густав-Адольф не думает, что перемирие гарантирует его от борьбы с польскими войсками: ведь Сигизмунд III будет теперь действовать против него в союзе с германским императором, если только польские войска не окажутся занятыми другой войной. Поэтому царь повторяет, что «с своей стороны не будет дожидаться истечения перемирного срока и пойдет мстить польскому королю его неправды». Как видим, когда Москве предлагали коалицию против Польши в 1626 г., она не шла на это, но теперь она по собственной инициативе решила занять свое место в антигабсбургской коалиции и именно путем отвлечения на себя сил Польши. «А как только ц. в. войну на польского [короля] взочнет, и государю нашему вольнее будет с цесарем войну вести», — говорил Мониер[226]

. В Москве прекрасно понимали, что без этой гарантии Швеция не отдастся с головой войне с Империей. Более того, понимали, что Швеция не может не бояться удара с тыла не только от поляков, но и от русских. Где гарантия, что русские не попытаются воспользоваться занятостью шведских сил в Германии для того, чтобы отнять у шведов свои земли в Прибалтике? Такой гарантией могла бы быть только русско-польская война, которая сковала бы силы обоих противников. И вот эту гарантию — войну с Польшей — обещали в Москве Мониеру, несмотря на то, что Швеция заключила с ней перемирие; и даже, как видим, именно потому, чтоб окончательно подтолкнуть Швецию на войну с Империей. Царь желает Густаву-Адольфу, сказали бояре Мониеру, счастливо окончить начатое предприятие и одолеть своего врага.

Конечно, Мониер имел также поручение склонить московского царя к выступлению против Польши. Если царь начнет войну, шведский король обещает ему помощь оружием, наемными войсками и т. д. Со своей стороны московское правительство поощряло Швецию к войне с Империей: в 1630 г. шведам снова разрешено было закупить в Московском государстве «заповедные товары» беспошлинно и по низким ценам вольного рынка[227]

.

Наконец, в мае 1630 г. в Москву прибыли, как мы знаем, послы Бетлена Габора — французы Шарль де Талейран и Жак Руссель — с предложением той самой восточноевропейской антигабсбургской коалиции, которая была уже так близка сознанию московских политиков. Нетрудно догадаться, как было принято это предложение в Москве. Правда, формального ответа дано не было: в письме к турецкому везиру Режап-паше сообщается, что во время пребывания послов в Москве царю стало известно о смерти Бетлена Габора, и поэтому ответную грамоту решено отложить до тех пор, пока выяснится, «кто будет вперед по указу Мурада султанова величества» его преемником. Но в ответ на просьбу Режап-паши сообщить решение московского правительства по предложениям Бетлена Габора и на заявление везира, что если оно будет положительным (если «годно тем делам в совершеньи быть»), то и Турция готова немедля выступить («учнет промышлять»), — ему было прямо написано: посол Руссель, «будучи в ответе у ближних бояр, говорил то, что нам, великому государю, годно», и поэтому Русселю приказано дальше «о том деле радеть», для каковой цели он послан в Швецию[228].

Руссель выехал из Москвы в Швецию в июле 1630 г. Созревший план одновременного военного выступления Трансильвании, Турции, Московии и Швеции, который он вез, несомненно, послужил бы последним толчком к вступлению Швеции в Тридцатилетнюю войну, если бы уже предшествовавшие дипломатические события не оказались достаточным толчком: Руссель не застал в Швеции Густава-Адольфа, успевшего незадолго до того ринуться в Германию.