Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Теперь мы можем оценить замысел Густава-Адольфа и Русселя в целом. В письме к Михаилу Федоровичу от 7 октября 1631 г. Руссель совершенно недвусмысленно сформулировал альтернативу: «В конце концов польская земля попадет государю моему королю [Густаву-Адольфу] в руки — либо насилу, либо по дружбе»[411]. Понятно, что во втором случае Москва осталась бы не только ни при чем, но и в крупном политическом проигрыше. Как Руссель теснил Москву этой угрозой, видно, например, из того, что в тот самый день, 22 июня 1631 г., когда он подписал инструкцию л'Адмиралю и де Греву, он подписал и распоряжение своему секретарю Вассерману сообщить в Москву об успехах своих сношений с политическими лидерами Речи Посполитой — Гонсевским и особенно Львом Сапегой, который-де уже прислал в Ригу для переговоров о кандидатуре Густава-Адольфа своего уполномоченного — полковника Корфа

[412]. Но одновременно перед московским правительством раскрывали вторую возможность — получение Густавом-Адольфом Польши не «по дружбе», а «насилу», если Москва согласится на военное выступление. В этом случае Густав-Адольф помог бы разгрому Речи Посполитой нанесением одновременно удара из Германии (правда, от имени и на средства царя) и уступил бы Московскому государству восточную часть Речи Посполитой[413]

.

Насколько страшилось московское правительство первой возможности, настолько охотно оно шло навстречу второй. Этот внешнеполитический курс отнюдь не был навязан ему Швецией. Напротив, по письмам Русселя нетрудно убедиться, что он, в сущности, лишь вложил в руки Густава-Адольфа то оружие, которое получил в Москве из рук Филарета Никитича. Он даже не сразу полностью раскрыл перед Густавом-Адольфом весь замысел. В письме, посланном с Вассерманом в июле 1631 г., Руссель пишет Филарету Никитичу, что собирается вскоре снова уехать к Густаву-Адольфу, «чтоб ему, королевскому в-ву, внятнее объяснить то дело, о чем я с вашим государским величеством говаривал»[414]. Оказывается, что русско-шведский военный союз против Речи Посполитой — это всего лишь программа-минимум, намеченная в Москве («ближнее дело» — «воинское соединение против общего недруга»), которая может быть проведена в жизнь даже и в том случае, если не осуществится некая программа-максимум — «вышнее дело»

[415].

Таким образом, согласие Москвы на предложения Густава-Адольфа отнюдь не было вынужденным. Борьба шла лишь из-за срока выступления Москвы — ив этом вопросе ничто не могло ее поколебать, поскольку она твердо хотела дождаться совместного выступления с Турцией.

Вынужденными были скорее, как это ни странно, претензии Густава-Адольфа на польскую корону. У него не было другого средства вызвать русско-польскую войну, как принять целиком план Русселя. Раз Густав-Адольф нуждался, чтоб Польша была скована войной с Россией, волей-неволей пришлось, как мы убедились, и публично объявить о своем желании быть избранным сеймом на королевство, и тайно согласиться на завоевание польской короны с помощью России. Занять польский престол надо было также и для того, чтоб он не достался после победы московскому царю: это был бы слишком опасный тыл. Так-то приобретение польской короны, которой Густав-Адольф вовсе и не желал, оказывалось вынужденным условием торжества над германским императором, к чему он страстно стремился.

Целый год, с июня 1630 г. по июль 1631 г., Густав-Адольф не предпринимал крупных операций со своего плацдарма в Северо-Восточной Германии.

Чем объяснить это? Может быть, Ришелье, предвосхищая будущее, уже боялся соперника в борьбе за Рейн и втайне противодействовал шведскому наступлению? Так иногда думают. Но как ни сложны отношения Густава-Адольфа с Ришелье, который пытался навязать этому пламенному защитнику протестантизма в Германии союз с немецкой Католической лигой и с ее вождем Максимилианом Баварским, во всяком случае они ни в какой мере не пригодны для объяснения пассивности шведской армии в течение этого года.