Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Ответ И. Б. Черкасского Иоганну Шютте нам не известен. Гонец Швенгель больше в Москву не приезжал, а вместо него выступает как связной между Шютте и Черкасским Мартин Беер. Он уже был и раньше в этой роли на Москве и вторично появляется в первых числах июня. Беер привез грамоту от Шютте, датированную 2 мая. Шютте подтверждает получение двух грамот Черкасского: от 30 января, привезенную Веером, и от 8 марта, привезенную Швенгелем. Он благодарит за присланный со Швенгелем щедрый дар — двое сороков соболей. Ответ задержался, так как Шютте ждал возвращения своего гонца (видимо, того же Беера) из Польши, с сейма в Кракове.

Помимо устной информации и газет, доставленных Веером, Шютте резюмирует международные проблемы в следующих главных положениях. Польско-Литовское государство будет в ближайшее время затевать разговоры о мире и со Швецией, и с Россией, однако лишь с целью обманывать оба государства до тех пор, пока оно не соберет достаточное войско, в том числе и для опустошения и разорения Московского государства, «а русский народ и мы, шведы, по многим образцам можем то вспоминать». Обоим государствам надлежит остерегаться и не доверять этим мирным демаршам. Шведский риксдаг отныне и навеки отказал детям Сигизмунда III в претензиях на шведскую корону, что подтверждается текстом прилагаемого документа. Прилагаемые же газеты («вестовые тетради») свидетельствуют, что канцлер Аксель Оксеншерна успешно продолжает войну в Германии. Шютте хорошо осведомлен о едущем в Стокгольм посольстве Пушкина и Горихвостова, он пишет, что в качестве члена Государственного совета заинтересован в успехе переговоров, в укреплении русско-шведской дружбы.

В этом интересном послании Шютте немало заверений в том, что он — активный поборник русско-шведского союза. Он умиляется дружбой до гробовой доски Густава-Адольфа с Михаилом Федоровичем. «А я ведаю как то расширити и расславити». Он сторонник того, чтобы «держать добрую ссылку, как мы почали, чтоб к добру и к годности обоим государствам, и о том бы нам друг с другом ссылаться»[726]

. Привлекает внимание то, что несколько раз Шютте повторяет просьбу довести его вести до сведения царя и патриарха. Шютте как бы ставит кн. Черкасского в положение не более чем посредника. Может быть, он уже знает кое-что о разногласиях между дядей и племянником[727].

Это послание можно было бы истолковать и как далеко идущее предложение своих услуг московской дипломатии, и как двуличие. Опубликованные протоколы шведского Государственного совета, где Шютте вскоре говорил совсем иное, показывают, что истинно второе[728].

В столбце есть фрагменты черновиков, из которых видно, что окончательный текст ответа был отправлен Черкасским только после следующего демарша Шютте — присылки им в Москву своего племянника Гакона. Этот демарш выглядел как форсированное предложение московскому двору своих личных услуг. Как увидим, Филарет Никитич постарался энергично использовать эту возможность, оттеснив, очевидно, в сторону более осторожного Черкасского.

Гакон Шютте прибыл в Москву в июле 1633 г. G ним вместе приехали ездившие в Швецию крымские посланники Муралей с товарищами. Хотя Гакон Шютте явился не как посол, не как посланник, и ему, следовательно, не полагалось устраивать встречу под Москвой, Филарет Никитич настоял на нарушении для этого случая дипломатических правил: имеется личная помета его рукой: «Учинить встречу небольшую для [ради] Ягана Шкута». Однако дальше мы замечаем в деле временную победу другого курса — осторожности: Гакон Шютте был поставлен в Москве в условия довольно суровой изоляции[729]. Но он привез важные послания и от дяди и от шведского правительства. И Филарет Никитич принял необычайно деятельное участие в подготовке ответов в оба адреса.