Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Не будем останавливаться подробно на вопросе, интересам каких именно классов и политических сил в Германии в эпоху капитализма и империализма отвечала эта тенденция, — устремить национальное чувство немцев, не удовлетворенное как до, так и после бисмарковского объединения Германии, вовне, в русло воинствующего шовинизма. Во всяком случае нетрудно проследить связь ученых изысканий некоторых немецких профессоров с практическими потребностями германской империалистической агрессии в новое время. Нам здесь важнее показать, насколько эта традиционная концепция Тридцатилетней войны противоположна объективной исторической действительности.

Двум указанным тезисам следует противопоставить два контртезиса. Во-первых, агрессором в Тридцатилетней войне, по существу, были габсбургские державы, в частности Империя, а антигабсбургские державы занимали оборонительные позиции и к тому же недостаточно решительные. Во-вторых, внутри Германии императорская власть вовсе не ставила перед собой каких-либо национально-объединительных задач, а стремилась всего лишь устранить воплощенное в протестантизме и протестантских князьях препятствие к осуществлению всеевропейской агрессии, поскольку последняя была необходимо связана с католической реакцией.

Эти два контртезиса расчистят нам путь для понимания действительного характера Тридцатилетней войны.

Если основной ареной Тридцатилетней войны в конце концов оказалась сама Германия, а не остальная Европа, куда устремлялась габсбургская агрессия, то причины этого надо прежде всего искать внутри Германии. Надо выяснить, во-первых, какие внутри-имперские препятствия вызвали затяжку пролога габсбургской агрессии, затяжку, давшую возможность антигабсбургским державам все же перехватить военную инициативу; во-вторых, какие силы, так сказать, всасывали внутрь Германии европейскую войну, раскрыли двери для иностранной интервенции, ибо опыт истории говорит, что всякая длительная интервенция опирается на те или иные силы внутри страны. Иначе говоря, Тридцатилетняя война имела наряду с общеевропейским еще и особое внутри-германское (точнее — внутриимперское) содержание. Его нам и надлежит также уяснить, если мы хотим охватить Тридцатилетнюю войну в целом[48].

Мы находим внутри Империи, по крайней мере, четыре группы противоречий: государственные — между императором и князьями; конфессиональные — между религиозными группировками; национальные — между немцами, славянами, венграми; социальные — между общественными классами. Последняя группа является самой важной, первая — наименее значительной. Но на поверхности истории, как и исторических сочинений, они всплывают именно в обратном порядке.

Римско-германский император, глава «Священной Римской империи германской нации», сочетал два разных качества в одном лице: короля немцев и потенциального владыку всего западного христианского мира[49]

. Первое качество развивалось в течение первых веков средневековья из племенного начала, второе было как бы отзвуком древней Римской империи, игнорировавшей всякие национально-племенные границы. И у истоков негерманской, например французской, государственности мы видим в раннем средневековье такое же сочетание двух различных начал — варварского и античного. Но в дальнейшем политическое развитие Франции и Германии шло, грубо говоря, в противоположных направлениях. Во Франции неуклонно возвышалась и крепла королевская власть. Германский же государь по характеру своей власти становился с веками все менее немецким королем и все более «вселенским» императором.

Правда, практически после XIII в. его власть уже почти не выходила за пределы немецких и смежных с ними земель; но фактическая независимость Франции, Англии и т. д. от императора все же, несмотря на попытки многих публицистов, начиная с XIV в., теоретически доказывать право отдельных европейских государств на суверенитет, рисовалась в глазах большинства исключением из общего правила или чем-то временным — не только в трактатах сторонников Империи (например, «О монархии» Данте), но и в повседневных поучениях католической церкви, в традиционной школьной науке, в ходячем мнении. Именно укоренившееся всеобщее представление о вечности Римской империи, продолжающей жить в виде западного христианского мира во главе с папой и императором, и было использовано в начале XVI в. для примирения общественного сознания с возникшей было космополитической державой Карла V.