Триумф и трагедия : Политический портрет И. В. Сталина : Книга 2. Часть 2

Сталинизм дал субъективно искаженный ответ на вопросы, которые после Ленина история поставила перед первой страной социализма. Теория и практика сталинизма, основанные на силе, команде, однодумстве, исторической безапелляционности, затормозили реализацию и достижение социалистических идеалов. И самая глубинная порочность сталинизма заключается в том, что не человек как таковой стоит в центре устремлений общества, а государство как машина, которая возвеличивает одного человека. Гуманистическая сущность ленинизма в сталинских "преобразованиях” была утрачена. Место человека занял безликий аппарат. Характерно, что это замечалось давно. Ставший на позиции антисоветизма бывший коммунист Виктор Серж в своей книге "Судьба одной революции. СССР 1917–1936” писал, что Сталин создал государство, "для которого человек ничего не значил”²⁹. Сегодня мы видим, что подобные тезисы, которые нам раньше казались еретическими, близки к истине. Борис Суварин в своей книге "Сталин” отмечает, что уже "через пять лет после смерти Ленина сталинская концепция социализма по своей сущности уже многое утратила благодаря быстрому обюрокрачиванию партии, государства, всех институтов”

³⁰. Эти люди знали сталинизм изнутри. Неприятие сталинизма привело их на диаметрально противоположные социализму позиции. Но отдельные их суждения, анализирующие феномен сталинизма, не лишены проницательности.

Сталин и сталинизм считали естественным культ государственного насилия. Но еще Гегель заметил, что "судьба располагает большей сферой действия, чем наказание…”³

*. Впрочем, Сталин Гегеля не осилил… "Вождь” никогда не мог и подумать, что его детище — сталинизм когда-то окажется на обочине истории.

Мумии догматизма

Иосиф Джугашвили, будучи способным учащимся духовного училища, а затем и семинарии, быстрее других схватывал постулаты догматического богословия. Как и любое знание, богословие, вопреки сложившемуся у нас пред-ставленню, несет немало полезной информации: исторической, социальной, нравственной. Джугашвили же в богословии нравилась сама "упаковка” знаний, их систематизация, даже известная гармоничность. Он, пожалуй, мало верил в содержание многих догматов; они часто казались ему наивными, но вместе с тем в них было нечто такое, что перебрасывало мостик в светскую жизнь. Это "нечто” — взаимосвязь знаний и веры.

В писаниях Климента Александрийского, Кирилла Иерусалимского, Григория Нисского и других богословов, книги которых в свое время читал молодой семинарист, его больше всего занимала идея: нет веры без знания, как и знания без веры. Формула взаимосвязи веры и зияния представала обычно в его сознании таким образом: вера предшествует знанию, знание следует за верой. Учитель богословия, помнится, внушал: "Всякий человек по природе своей догматик, ибо верит в возможность нахождения истины до тех пор, пока не убедится в тщете своих усилий. Ведь истина-то и заключается в вере”, — резюмировал наставник.

Больше других будущему "вождю” почему-то нравились богословские сочинения Хомякова и книга Сильвестера, ректора Киевской духовной академии, "Опыт православного догматического богословия (с историческим изложением догматов)”, где утверждалось, что в Священном Писании есть истины, которые церковь должна признавать повсюду и всегда.

Все это осталось где-то далеко-далеко позади, за многими перевалами жизни. "Символы веры” как-то незаметно растворились в повседневности светского бытия, и Джугашвили-Сталин еще до революции едва ли смог бы сказать что-то внятное о богосознании, о притчах Соломоновых, откровении Иоанна Богослова или послании Иуды. Все это неумолимо унесено временем, и иногда не верилось, что он мог стать священником. Но что-то неуловимое в сознании осталось. Сталин всегда верил в то, что существуют некие доктрины, которые имеют значение неоспоримой истины. Мы тоже, пожалуй, верим и даже убеждены в этом. Но Сталин, став тем, кем он стал, был склонен абсолютизировать эти истины, особенно если они принадлежали ему. У меня есть большие сомнения в том, что он верил всему тому, что утверждал сам. Но этому верили другие. Сегодня мы это знаем точно.

О догматизме сталинского мышления я уже говорил раньше. Меня интересует догматизм как один из устоев сталинизма, его важнейший атрибут, способный постепенно завести обществоведение, а затем и общество, в теоретический и духовный тупик. Сталин обладал огромной способностью омертвлять те или иные положения марксизма и превращать их в мумии застывшей, искаженной истины. В этом он был непревзойденный мастер.