Трон любви

Ибрагим усмехнулся одними губами, взгляд остался жестким, произнес одними губами, но она поняла:

– Если придет…

Что она могла? Успокаивать себя, что сделала все, что в ее силах? Но это не выход, совсем рядом умирал тот, кого Хуррем любила, от кого родила четверых детей и носила пятого, смерть кого означала и их собственную гибель.

Если бы понимала, что сможет прорваться с саблей наперевес, бросилась бы на штурм, но она ничего не могла, ее не пустят.

А кого пустят? Хуррем вдруг вскинула голову и… вместо своих комнат бросилась к валиде.

На ее счастье, никого, кроме верной хезнедаруста Самиры, у Хафсы не было. Едва поприветствовав валиде, Хуррем крикнула, чтобы закрыли дверь, и метнулась к Хафсе. Та испуганно отшатнулась: с ума сошла эта Хуррем, что ли?

Прежде чем валиде успела что-то возразить, Хуррем зашептала, глядя горящими глазами в глаза свекрови:

– Повелитель отравлен. У меня есть противоядие, но меня не пускают к нему. Вас пустят. Вы должны отнести противоядие!

– Ты с ума сошла? Там лучшие лекари…

– Время уходит… – застонала Хуррем.

– Откуда ты знаешь, что он отравлен?

– У меня было так же, когда рожала Михримах. Меня спасли, Повелителя тоже можно спасти, только дайте противоядие.

– Откуда ты знаешь, что именно у Повелителя?

– Кизляр-ага сказал, это я его туда отправляла! – Хуррем начала злиться, время действительно уходило. – Валиде, там, – она протянула руку в сторону покоев султана вне гарема, – погибает ваш сын, от вас зависит, выживет он или нет!

– А если он умрет от твоего противоядия?

– Идите и посмотрите сами. Если увидите, что Повелитель может выжить, ничего не давайте.

Хафса вдруг поняла, что женщина говорит правду; как бы ни относились они друг к другу, Хуррем переживала за Сулеймана. Конечно, ее собственная жизнь зависела от его жизни, но все же…

Словно для того, чтобы подтолкнуть Хафсу, снаружи раздался голос Махидевран, баш-кадина явно распоряжалась. Все три женщины обомлели, первой опомнилась Хуррем, она фыркнула:

– Вот кто сошел с ума.

Да уже весь гарем знал, что Повелитель при смерти, все понимали, что Махидевран следующая валиде-султан, и торопились преклонить перед ней головы, а то и колени.

Хафса протянула руку:

– Давай. Что нужно сделать?

– Просто влить в рот, разжав зубы, если придется.

– Ты останешься здесь, в моих покоях.

– Вы можете потом приказать казнить меня, даже если давать противоядие не придется, но не теряйте время сейчас.

Валиде сделала знак хезнедар-уста следовать за собой и вышла.

Когда за ней закрылась дверь, Хуррем не выдержала, опустилась на диван и горько заплакала.

Выплакав все слезы, принялась молиться, горячо, искренне. Какому богу, и сама не знала, просила жизни отцу своих детей, просила спасти всех их – Повелителя, детей, себя, потому что без нее детей тоже не будет, а без Повелителя не будет и ее.

Потом принялась читать стихи, шепотом, вспоминая все, какие знала. Особенно горячо читала стихи самого Сулеймана и какие-то свои, которые складывались вдруг. В душе рождались неистовые строчки любви-мольбы, повторить которые Хуррем не смогла бы. А внутри вдруг родилось понимание, что там за жизнь борется не просто Повелитель и отец ее детей, но человек, которого она по-настоящему полюбила.

Кем она в ту минуту была – Хуррем, Роксоланой, Настей? Все едино, все три ее ипостаси слились, чтобы вымолить у небес жизнь любимому мужчине, тому, без которого ее жизнь, даже при сохранении жизни детей, потеряла бы смысл. Она могла быть влюбленной женщиной, любящей матерью, благодарной наложницей, но в тот час Хуррем стала по-настоящему любящей женой. Она вдруг захотела, чтобы Сулейман, выздоровев, назвал ее женой пред Богом.

Но для этого ему надо было выздороветь…

Снова и снова возносились мольбы. Не могли Небеса не откликнуться, иначе нет справедливости не только на земле, но и выше. Хуррем потеряла счет времени, но это было неважно, важно только одно – чтобы валиде успела, а зелье помогло.

Валиде не было долго, стемнело, половина светильников погасла, в них следовало добавить масла, в жаровне тоже почти не осталось горячих углей, но в комнату никто не входил, даже Гюль не впустили.

Хафса вошла в комнату, поддерживаемая Самирой, едва живая, бессильно опустилась на диван. Хуррем бросилась к ней:

– Что?!

– Будет жить… помогло…

Хуррем опустилась прямо на пол у ног валиде и разрыдалась, уткнувшись в сложенные руки, не в силах больше сдерживаться.

– Потом расскажешь… Иди к детям…

Хуррем поднялась, вытерла рукавом слезы, звучно хлюпнула носом и направилась к двери, повернувшись к валиде спиной и вскинув голову. Жив! На остальное наплевать.

В коридоре стояла едва живая Гюль:

– Что?

– Валиде все дала. Пойдем, там дети…

Дети и служанки сидели, сбившись в кучу, словно кто-то мог схватить их и отвести на казнь. Даже обычно шумные малыши Мехмед и Михримах молчали.