Тропа Исполинов

— Так вот, отчего ж? А Карраден, — он теперь начальник дангарского гарнизона, — твердит одно, мол: нет и нет. Есть слабое место… А план, ребятки, у них был такой. Организовать позицию так, будто мы подались и отступаем. А потом — загнуть мешок и пускай попрыгают… И вот — приходит Даурадес! И, как обычно: "Всё это замеча-ательно. Просто гениа-ально." Потом сразу: "Скажите, а какой людоед всё это придумал?" Генералитет, конечно, в недоумении. А Даурадес объясняет. "Я спрашиваю: какому людоеду пришла в голову мысль поставить в такое дело молодых?"

— Понятно, — сказал Норт. — Это они в "воспитательных целях". Чтоб парнишки пороху понюхали.

— Суки они, — просто отметил Крабат.

— Вот-вот… И тогда Даурадес предложил на место отступающих поставить нас, как самых опытных. Мы должны будем и бегство изобразить, и вовремя остановиться, чтоб не прорвать дыру в обороне…

— Та-ак… — вздохнул кто-то.

— Стало быть, завтра в дело? Наконец-то.

— Сколько наших поляжет… Половина? Не меньше…

— Давайте выпьем, господа.

Они выпили, не закусывая. Гурук и Крабат сидели друг напротив друга у стола. Норт потянулся за чингароссом.

— Лошадка милая, куда же ты несёшься?А я лежу, и нет, и нет меня…

"На этих тагров дров не напасёшься!Песком присыпьте, чтобы не вонял!"

— Кончай скулить, — предложил кто-то.

— Погоди-ка, — сказал Гурук. — Знаю и я одну из этих модных песенок. Дай-ка инструмент. Ну и развалина. Дрова ты им, что ли колол?

Чингаросс действительно побывал не в одной переделке. Его полукруглый кузов был залатан и кое-где даже подбит гвоздями. Гурук подтянул колки и отложил на стол трубку.

— Вставай, солдат! Скрипят ступениИ в дверь кулак с размаху бьёт.А день вчерашний был последний,Труба трубит, трубит поход.Вот птицы чёрные пропели,Хрипит сигнальная труба…

Ружьё к ружью, шинель к шинели,С судьбой смыкается судьба.Надежда милая, сестричкаМне шлем тяжёлый поднесет,А сердце бьётся, словно птичка,Что так взволнованно поет.Жизнь разошлась на половинкиПод барабанов тяжкий гром…Блестят, блестят, блестят слезинкиНа детском личике твоём.Нам командир-мудрец прикажетИ место выберет в строю,

И путь-дороженька проляжетОт бытия к небытию.Там, впереди — дороги, битвы,Куда пойдем за взводом взвод…Твоя любовь, твоя молитва —Она спасёт меня, спасёт…Твоя любовь, твоя молитва —Она спасёт меня, спасёт.

— Сыграй ещё, — попросили после паузы.

Гурук со вздохом отложил чингаросс.

— Кем ты был раньше, Колдун? — спросил Крабат.

— Ну, солдатом не родился… А вообще, хотелось бы, конечно, просто вспомнить.

— Да. Вспомнить, — потёр виски Крабат. — Хорошо б, если бы пришла когда-нибудь эта возможность — вспомнить…

Предзакатным часом они поменялись окопами с молодыми.

Разведали местность. Неприятель стоял лагерем прямо напротив. Посёлочек носил бэрландское название Вендимиок и в ночи был виден издалека. Костры, огни, ржанье коней — келлангийцы явно не собирались прятаться.

— Гурук, — спросил старого солдата Норт, когда они обходили посты, — я не понимаю, война объявлена?

— Война идёт, сержант.

— Тогда, почему… Быть может, завтра ничего и не будет? Заключат мир…

— И мечтать забудь.

Гуруку хорошо было известно это чувство, приходящее, когда после долгого затишья внезапно получаешь известие о том, что назавтра — в бой.

Смерти не избежишь, она как тень крадётся всю жизнь за человеком, и когда-нибудь, когда-нибудь… Может быть завтра, а бывает — ещё раньше.

Когда оно приходит, без толку пытаться отбрасывать прочь дурные мысли — не поможет. Мысль о смерти неуёмна, подобно червю она будет точить твое сердце вновь и вновь. Да, ты немолод, да, лицо изуродовано ударом сапёрной лопатки. Но ведь тебе тоже так хочется жить!

Ах ты, смерть моя матушка… Ладно, держись. Желаешь, чтоб я о тебе думал? — буду думать!

Всегда есть мы и есть они. И мне, в общем, безразлично, кто он. Хуже, когда он улыбается — вот так я тогда и получил лопаткой в лицо… Так, должно быть, улыбается смерть. Она без приглашения, винтом вворачивается меж лопаток, хладит живот, иссушает мозги. Это не боль, и лучше бы, конечно, без боли. Потом ничего не будет.