Тропы вечных тем: проза поэта

— Читатель ваших книг встречается на ваших страницах не только с фольклорными героями, но с Чаадаевым и Гоголем, Гомером и Гёте, Шекспиром и Рабле, Боккаччо и Данте, Эсхилом и Софоклом, Петраркой и Пушкиным, Гончаровым и Платоновым… Даже Николая Степановича Гумилёва, чьё имя в начале 70-х годов ещё вымарывала из книг цензура, сумели вы вспомнить в поэме «Дом»: «И тот интеллигент, перед которым, заблистав в тумане золотом, возник изысканный жираф — Россия, твой фантом!»… И всё же какие традиции классической литературы наиболее близки вам?

— Из XIX века только три писателя — Гоголь, Лермонтов, Достоевский. У меня мифологическое мышление, поэтому мне из троих названных писателей особенно близок Гоголь — его «Вий», «Страшная месть», «Вечера на хуторе близ Диканьки». Но подлинная мифология — в фольклоре, как в славянском, так и в других. Оттуда я её черпаю. В основном, конечно, из славянских сказок, былин, преданий, исторических песен — вот корни моей образной системы.

Приведу анекдотический пример. То ли в 1969-м, то ли в 1970 году на одном из пленумов Российского Союза писателей один критик процитировал мое стихотворение «Атомная сказка». Меня тогда почти никто не знал. А философский смысл стихотворения оказался недоступен для кой-кого из партийных бонз. «Ну и что? — возразили они критику. — И Базаров резал лягушек. Это стишки для школьного капустника». Но ведь Базаров тонет в моем стихотворении, как в народном сознании Ивана Дурака, тонет весь учёный мир с его унылым прагматизмом, да и со всей цивилизацией.

— Чиновникам и обывателям глубоко чужд фольклор, у них своё представление о культуре, судя по тем зарубежным мещанским поделкам, которые заполонили и телеэкран и книжные прилавки и находят в нашей несчастной стране своего читателя и зрителя.

Конечно, тот, кому чужд фольклор, мои стихи не поймёт. У меня вся основа фольклорная, хотя по форме я воспитан на классике и осваиваю то, что мне в ней подходит. Но я всё же не продолжатель пушкинской или некрасовской линии — так, стою особняком.

Для меня ларчик просто открывается: народное предание — неисчерпаемая сокровищница, никогда не устаревает. Когда человек про это забывает, он дичает духовно. Фольклор — вот самая глубочайшая культура.

— Юрий Поликарпович, и всё же на вашей, мифологической, основе весьма ощутимо поставил свою жестокую печать XX век. Недаром столь современно и сюрреалистично оформление к вашей книге «Русский узел», вышедшей в 1983 году в издательстве «Современник» с иллюстрациями Юрия Селивёрстова, которому вы посвятили стихотворение «Ладони». Судя же по вашему стремлению живописать словом картины в духе Дали, можно говорить и о влиянии европейской живописи на вашу поэзию.

— Ну уж только не Дали! Из художников мне ближе всех Босх. Раньше я больше ценил Ван Гога, его картину «Жнецы». Что меня в ней поразило? Жнецы совершенно расплавлены в этом зное, они полупрозрачны. В каких-то стихах я писал о зное и пытался передать то же ощущение, мне очень близкое. Ван Гог это не придумал. Человек чаще всего расплавляется не в атомном взрыве, как в Хиросиме, а в обыкновенней летней страде. И уже много тысячелетий.

Селивёрстов — график. Он иллюстрировал свою интерпретацию моего поэтического мира. Она самостоятельна. Но как график он должен был обходиться линией. А как линией изобразить зной? У меня много пятен, туманов, тучек-бабочек… Как это изобразить линией?

А у Дали кошмары не имеют мифологических корней. Это отвлечённые фантазии. Моё же воображение целиком строится на интуиции — без рационального расчёта. Как это получается, мне самому неведомо. Откуда что возникает? Из литературы? Мифологии? Конечно, реминисценций у меня хватает…