Тропы вечных тем: проза поэта

— Проникая через «тьму веков», вы ведёте своеобразный философский диалог с Сергием Радонежским и тенью Низами, вызываете дух Канта в одноимённой поэтической миниатюре, размышляете о Паскале и превращениях Спинозы. А в одном из ваших стихотворений 1972 года прочитывается поэтически переосмысленный афоризм Ницше: «Ты в любви не минувшим, а новым богат, подтолкни уходящую женщину, брат…»

— В начале 70-х годов книга «Так говорил Заратустра» оказала на меня несомненное влияние. В ней я нашёл много глубоких, поэтических красот. Потом всё это я прошёл. Ницше остался где-то в стороне. На каком-то этапе мне были близки воззрения Николая Фёдорова — «Философия общего дела» — о воскрешении предков. Время от времени, вот уже долгие годы я обращаюсь к моему любимому мыслителю — Паскалю. И у Платона кое-какие места частенько перечитываю.

— Как известно, к Платону часто обращались христианские мыслители и теологи. Именно у Платона мистический энтузиазм — это процесс наполнения человеческой души Богом, иррациональный процесс, уводящий в мир религиозно интерпретируемого идеала добра и красоты. Мне кажется, что стихотворение «Ложные святыни», «Портрет учителя» показывают вас как убежденного сторонника православия, а философские миниатюры «Стук», «Вина» позволяют предположить, что вы верите в его возрождение в масштабах всей России: «Рухнул храм… Перед гордым неверьем устояла стена…».

— Пускай об этом говорят другие. С духовенством наши правители заигрывают. Стали частыми теперь выходы священников к общественности, тут самые различные трибуны, включая телевидение. Я вдруг обнаружил, что я продукт советской безбожной эпохи. Я же в храм хожу редко. Важнее, наверное, другое: я сохранил психологию православного человека. Бог для меня несомненен, Христос — тем более… Вера — самая неподходящая область для рациональных рассуждений. Я чту православные святыни, исполняю, как могу, евангельские заповеди. Мне близки слова Христа «Будьте как дети».

— Вы нередко возвращаетесь к воспоминаниям детства. Так выявляются многие неожиданные грани вашей поэзии. Меня же в ней подкупает именно мужественность, высокая гражданственность, в которой вам так часто отказывали недальновидные критики.

— Поэт и гражданин — для меня эти понятия неразделимы. Может быть, поэтому я так часто возвращаюсь в стихах к Сталинградской битве, всё пишу и пишу о войне. Недаром у меня державное сознание. Понимаю, что трудно, особенно сейчас, жить с таким сознанием. Но ведь державным сознанием обладали и Державин, и Пушкин (вспомним «Капитанскую дочку»), и Лермонтов («Бородино»), и Лев Толстой («Война и мир»). Русское державное сознание отнюдь не подразумевает шовинизма. Просто я верю в державу, в которой вместе с русским народом уживаются и другие народы…

— Середина 90-х стала трагическим испытанием для многих людей, ограбленных безжалостным рынком. Конечно, настоящий поэт не может смотреть вокруг без боли за свой народ… И всё же, как бы вы определили природу той стихии, которая, по вашим словам, «поэта, как бездну, раскрыла и вечною болью пронзила свободное слово его»?

— Обнажилась совесть. У людей, у которых не было совести, обнажились змеи. Они превратились в чудовища. Для поэта, как и для каждого честного человека, главное — совесть, высший нравственный закон (выражение Канта), который должен быть незыблем. Именно его пытаются расшатать средства массовой информации. Это всем видно. На зрителей и читателей постоянно обрушивается наглая ложь и полуправда.