Тропы вечных тем: проза поэта

Вот, что я придумал: счастливые не исповедуются; у счастливого человека нет совести. Истинный дневник должен быть совестью человека. Длинные истинные дневники — эстетическая редкость. Ведь место совести внутри человека. Человек не привык к тому, чтобы его совесть жила отдельно от него и её случайно могли пролистать нескромные люди. Всё-таки совесть есть совесть. Люди хитрят с дневником, как с совестью. Много в каждом человеке бродит такого, о чём он боится высказаться или даже подумать. Уж лучше это переварить в глуби самого себя, чем выносить на болтливую бумагу дневника. Писать дневник нужно, как ребёнку, — наивно. Да, но дневник — это недетская вещь! Дети слишком счастливы и бездумны для дневников. Когда мальчик в первый раз берётся за дневник, в нём зарождается взрослый. Дневник убивает детство. Женщина, если он женственна, не пишет дневников.

* * *

12 июня 1964

Как-то я пил «Crema Cacao». Чудо, чудо, просто чудо! Солнце из шоколада или тёмное пламя тропиков! Я его брал в рот и чувствовал сладостный ожог, как будто от поцелуя. Поцелуй из солнца, из вёдро, из шоколада. Таинство! Истинный тропический поцелуй. Надо такую страстную вещь привезти домой. Вообще на Кубе ликёры превосходны — это зрелые знойные поцелуи. «Знойная женщина — мечта поэта», — вспомнил я. Да, такая женщина целует ликёрно-крепко, горячо, упоительно. Её поцелуи — как глотки чувственной, медленно обжигающей музыки. Ликёры священнодейственны наподобие женщин. Они счастливы. Они музыкальны. Хороший ликёр — это симфония. Я пил его на пару с товарищем под надменной королевской пальмой, в трескучей, душной волне травы, из двух ржавых облупленных кружек. А пробку мы вдавили внутрь старой щепкой. Я, кажется, говорил стихами.

Ах, Юрка, ты наверно стареешь, если переходишь на меланхолические ликёры! Ведь раньше ты пил одну несчастливую водку. Горькую, дикую, ветровую, как молодость.

Да, младенчески улыбаясь, мы осторожно брали в рот ликёр, а над нами проплывали облака — причудливые сны природы. С того момента минуло несколько дней. Ликёр прошёл, как сон. Мне стало тяжко и я вспомнил об этом счастье из какао, об этой знойной женщине, одетой в толстое матовое стекло.

Меня всегда поражает многогранность мира, многогранность и всеядность отдельных вещей, даже мелких. Например, карандаш. Человеческое счастье прямо, сердечно и безграмотно, как карандаш. Жить сердцем — смертельная привилегия двух — карандаша и счастливого человека. На бумагу, на слова, на ветер с каждым нажимом уходит графитное сердце карандаша. Каждое счастье уходит — в этом его трагедия. Надломленные внутренне люди — как карандаши с разбитым сердечником, на ходу у них выпадают вдруг целые куски сердца. Человек с чёрствым сердцем проживёт дольше — так же и карандаш. На карандаш сильно давить нельзя, он сломается — так же и человек. Радуга — пачка цветных карандашей. Прислушайтесь, карандаш пахнет, как сосна в горах. Карандаш — это пешеход, идущий в чистом поле бумажного листа. У солдата оптимистическая фигура карандаша. Художник скажет, что в рожке для автомата жёлтые карандаши. Карандаш — мир, с которым мы живём, но которого не замечаем. Это — карандаш, рядовая вещь нашего обихода, а если возьмём луну, революцию, мороз!

Иногда мне говорят ужасные слова: «Вечно у тебя недовольный вид и вечно ты чем-то недоволен!» Я недоволен. Что может быть лучше! Ведь я не брюзга. Недовольство — движущий стимул человечества. Довольное человечество прогрессировать не может. Довольных людей просто-напросто не должно быть. Довольство происходит от узости, низменности, плоскости человеческих интересов. Оно скучно. Недовольство людей бесконечно, как космос. Недовольство — признак хорошего вкуса. А довольство, — эта пародия на счастье, — отдаёт идиотизмом. Оно слащаво, оно антиинтеллектуально. Цивилизация — высшее проявление недовольства.

Жизнь консервативна и прогрессирует медленно. Человек консервативен по природе. Но есть у человека любовь, она не консервативна. Это она вращает и врачует недовольное человечество.

Ложь — древняя поэтическая попытка недовольного человека увековечить самого себя.

Красота — отдыхает. Законы отдыха — это законы красоты — свобода. Отдых, как красота и как любовь, требует свободы и не выносит оков. Но отдых больше, чем любовь. Любить в оковах ещё можно, но попробуйте в них отдыхать! Теперь я понимаю холостяков — любви они предпочитают отдых.

Письма — это наши оковы. Незаслуженная обязанность их писать страшно меня раздражает, как, впрочем, всякое покушение на свою свободу. Письма нужно писать по настроению — как стихи. Своей любви мы обычно пишем письма именно по настроению. Письма — корыстное следствие морали, внушенной с колыбели. Писать часто письма — низкопробно, безвкусно, а писать вдобавок к тому длинные письма — совсем ужасно. У своих друзей и у себя лично я обнаруживаю особый тончайший вкус — мы не пишем друг другу по два-три месяца сразу, хотя утратить дружбу было бы для нас жестоким ударом судьбы.