Тропы вечных тем: проза поэта

А я стою средь голосов земли.Морозный месяц красен и велик,Ночной гудок ли высится вдали?Или пространства обнажённый крик?..……………………………………………Звени, звени! Я буду слушать —И звуки вскинутся во мне,Как рыб серебрянные душиСо дна к прорубленной луне…………………………………………Лишь звуки острые одниВсей человеческой возни,Шипам терновника сродниПронзают — ссоры, вздохи, речи.

Восторженную трель жаворонка он воспринимает, как глухонемой, — через вибрацию воздуха. Нить трели у него трепещет в ладони.

У его весны «клейкий лепет». Попадается даже «аплодисментов потный плеск». Любимую женщину он просит:

Дай трижды накрест поцелуемСхватить последний шёпот твой.

Схватить! Но не слухом, а губами.

К музыке он относился ревниво. Она была далека от него. Она не окрыляла его, а странно холодила.

Столб, наклонившийся вперёд,И на столбе измятый рупор —Как яростно раскрытый рот.Но так прозрачно, так певучеОттуда музыка лилась…………………………………А душу странно холодилаВосторженная высота…………………………………

И землю заново открыл я,Когда затих последний звук.И ощутил не лёгкость крыльев,А силу загрубелых рук.

Тяжкие, густые, неодолимые звуки озабоченно-земного дня заглушили музыку. Может, она исходила из безобразного источника — яростно раскрытого рта репродуктора? Ладно. Возьмём другой источник. Вот певичка. Он ей не доверяет.

Я знаю: изгибами телаТы вышла тревожить — и лгать.……………………………………Я в музыку с площади брошен,И чем ты уверишь меня,Что так мы певучи под ношейЛюдского громоздкого дня?

Поёт ли душа человека? Он в этом сомневается.

Одно из сильных стихотворений он начинает так: «Я услышал: корявое дерево пело». Но услышал с чужого слуха. Это у Заболоцкого: «Пой мне песню, дерево печали». Прасолов занял слух у него. А «корявое» — это прасоловское. Как и «яростно раскрытый рот» репродуктора.

Есть, есть в мире звуки. Он знает об этом. Но как их передать?

Живое лепетало о живом,Надломленное стоном отвечало.Лишь сердце о своём пережитомИскало слов и трепетно молчало.

Душа не может петь, но «немота очистительной боли» заставляет руку писать. У письма есть свой недостаток — косноязычие. Зато создаётся зримый пластический мир. Его можно пощупать: он жёстко-рельефный. Его можно увидеть: он чёрно-белый. Но он лишён красок, как и звуков. Ибо цвет таинственным образом связан со звуком. Я не ссылаюсь на цветовую музыку, на мой взгляд, она формальна, а её эксперименты безуспешны и вредны: отбивают вкус к настоящей музыке. Но связь между цветом и звуком чувствуют многие поэты и музыканты. Это факт. От него не отмахнёшься, на него не топнешь ногой.

Чёрно-белый мир поэта почти лишён запаха. Я смог найти только три запаха — во всех его стихах! Три грубых запаха. Запах подвала из военного детства:

А мрак пещерный на дрожащих лапахСовсем не страшен. Девочка, всмотрись:Он — пустота, он — лишь бездомный запахКирпичной пыли, нечисти и крыс.

И дважды — рабочий запах:

Мы оба пахнем, словно трактористы,Дымком, соляркой, тронутой землёй,Горячей переломанной соломой.

И ещё:

Необожжённой, молодой —Тебе отрадно с этим телом,Что пахнет нефтью, и водой,И тёплым камнем обомшелым.

Это прасоловские запахи. Больше ничего нет. Его цветы и деревья не пахнут.

Что же остаётся? Остаётся касание. К миру можно прикоснуться:

Я понимал затронутых ветвейУпругое упрямство молодое,Когда они в невинности своейОтшатывались от моих ладоней.

А вот изумительное:

И, юное, в щёки мне дышитХолодным смеющимся ртом.

Дышит, но не говорит. Так оно и должно быть.

Поэт резко ощущает два полюса: жар и холод. Холод особо. И всё-таки душа его тепла.