Царь Алексей Тишайший

Патриарх участвовал и в военных делах, связанных с обеспечением армии. Сохранился перечень грамот, которые он отправлял царю во время похода 1655 года; здесь упоминаются распоряжения по набору солдат, посылке людей для сбора запасов, доставке в войска лошадей и оружия («бердышей и топорков»). В одной из грамот патриарх писал о собранных в монастырях и отосланных в Смоленск хлебных запасах — сухарях, крупах и толокне. И здесь же — о делах церковных: о невозможности проклинать изменившего царю в Могилеве шляхтича Константина Поклонского, «о кресте на победу и на погибель королю Полскому и всем врагом», «о надеянии взятия городов: Менска и Видны и всей Полши», «о помощи животворящего креста»^{347}

. Патриарх приказал доделать гигантский «Царь-колокол», который, как писал резидент де Родес, должен был стать, по ожиданию людей, «чудом света», и поправить, сделав лучше прежнего, позолоченный герб — двуглавый орел со скипетром и державой над Фроловскими воротами Кремля^{348}

. Мрачная символика поверженного герба должна была уйти в прошлое… Продолжая свою полемику с обвинителями, патриарх Никон написал упомянутое «Поучение о моровой язве». В тексте «Поучения…», отпечатанного позже на Московском печатном дворе, патриарх уже с позиции силы обрушивался на тех, кто во время мора поверил «лживым сновидцам», и приводил всевозможные богословские и земные аргументы в защиту своего отсутствия в Москве во время чумы в 1654 году^{349}

.

Главной заботой царя в Смоленске стали сбор армии и ее обеспечение. А с этим возникли неожиданные проблемы. Алексей Михайлович постоянно писал в Москву боярину князю Григорию Семеновичу Куракину, чтобы высылали на службу всех приезжавших в Москву людей. Но во время весенней распутицы и половодья на реках добраться на службу было очень непросто: до 12 апреля «в Смоленске служилые люди объявились немногие». О раздражении царя промедлением с приездом служилых людей дает представление его письмо 19 апреля. Царь не сдерживал себя в обвинениях, ругая одного из провинившихся воевод: «страдник, худяк, ни к чему не надобен, ни пишешь ни одной строки. Отведаешь, как приехать, и увидишь наши очи, мы тебя, страдника, не велим и в город пустить». А на следующий день он уже распекал преданного сокольника Паршутку (Парфения) Тоболина, тоже не исполнившего какое-то его поручение: «И ты, враг, злодей окоянной, к нам не писывал ничево, говорил ли ему или не говорил и што он тебе сказал». Правда, совсем уж непристойные ругательства «блядин сын» и «сукин сын» царь всё же потом вычеркнул. Ведь происходило это на Светлой неделе после празднования Пасхи 15 апреля. Однако настроение царя Алексея Михайловича совсем не соответствовало этому праздничному времени. Получив известие о моровой язве, проявившейся на юге, царь снова стал переживать за оставленную в Москве семью. 24 апреля в письме в Москву он просил сестер: «Оберегайтеся от заморнова ото всякой вещи; не презрите прошения нашего… А у нас только и племяни, что вы, светы мои»^{350}

.

Но как ни бывал зол на своих подданных царь Алексей Михайлович, он всё же оставлял им возможность искупить свою вину. При этом Алексей Михайлович был отходчив в гневе, чем и пользовалось его окружение. «Незлобивость» царя даже в ругани лучше всего объяснил Василий Осипович Ключевский: «Алексей был мастер браниться тою изысканною бранью, какой умеет браниться только негодующее и незлопамятное русское добродушие… Дурные поступки других тяжело действовали на него всего более потому, что возлагали на него противную ему обязанность наказывать за них»^{351}.

В те же апрельские дни царь взялся примирить князя Федора Никитича Одоевского, только что пожалованного в бояре, и боярина Василия Васильевича Бутурлина. Тогда же он объяснил боярину Бутурлину одно из своих важных правил, которому следовал в отношении придворных: «Ведаешь ты наш обычай: хто к нам не всем сердцем станет работать, и мы к нему и сами с милостью не вскоре приразимся». Мир между воеводами нужен был еще и потому, что Бутурлин должен был договориться с гетманом Войска Запорожского об отправке казаков в помощь Одоевскому. Завершалось, впрочем, письмо совсем неожиданно — просьбой к отправленному в Киев боярину «промыслить» у Богдана Хмельницкого певчих — «спеваков» для партесного пения, басов и «дишкантов» (видимо, красивые малороссийские голоса уже тогда стали известными при московском дворе), а также «сипошников» (музыкантов, игравших на флейтах и дудках, входивших в штат полков нового строя. — В. К.)^{352}.