Царь-монах. Государи и самозванцы на русском престоле

– Князь Димитрей! Отступись, оставь сечу! Не вместо табе тут-то! – орал во всё горло Юрлов Пожарскому, стоя сверху на брёвнах, и отбиваясь длинной казачьей саблей от спешенного латного кавалериста с пикой.

Он дрался всего в пяти шагах от князя. Но Князь Пожарский словно и не слышал Юрлова. В железном шеломе с бармицей, облитый кольчугой, в нагрудном панцире, он, с мечом, зажатым в обеих дланях, крушил врагов в первых рядах защитников. Уже латный гусар и оруженосец-пахолик рухнули наземь под ударами его меча. Ляхи и литва били по москвичам и ополченцам в упор из мушкетов и ручниц, кололи пиками. Но защитники Москвы отвечали им ружейными залпами, пускали меткие стрелы, ссекали руки и ноги, врагам, пытавшимся подняться на их бревенчатые укрепления. Схватка с переменным успехом длилась около часа. Ляхи то вновь напирали, то откатывались от укреплений. В тот раз их всё же отбили с большой кровью и немалыми потерями. Но князь Дмитрий не уберегся. Лихая вражеская пуля пробила ему панцирь ниже правого плеча, ближе к груди. Падая на брёвна, он получил ещё два удара саблей. Но эти удары не просекли доспехов, а лишь контузили князя. Алая кровь залила его доспехи. Юрлов с помощью трёх ополченцев побил ляхов, пытавшихся пленить князя. Затем он вынес Пожарского из боя и с его слугами донёс до усадьбы. Там с Пожарского сняли доспехи. Осмотрели рану. Пуля прошла насквозь и застряла в кольчуге у спины. Рану омыли водкой и перевязали. Князь дышал, но был без сознания. Решено было немедля отправить его в Троице-Сергиев монастырь под защиту стен и на излечение.

Юрлов стал готовить воз, коней и охрану для сопровождения князя Димитрия. Решил, что повезёт Пожарского в Троицу сам. А уличные бои 20 марта продолжались в Москве то здесь, то там целый день.

На исходе 20 марта Гонсевский получил подкрепление. Поляки и литва вновь пошли на приступ. Укрепления на Сретенке были оставлены, а их защитники отступили за стены Белого города. Следом ляхи нанесли удар на Лубянке, куда прорвался и засел ещё один отряд ополчения. И здесь полякам удалось потеснить москвичей. Попытка поляков закрепить за собой подожжённое ими Замоскворечье не удалась, и они отступили в Китай-город и в Кремль.

* * *

В первый день битвы за Москву выгорела небольшая часть города. Польские военачальники отдали приказ «зажечь весь город, где только можно», чтобы ополчение не смогло воспользоваться его зданиями, складами и храмами. Поджигатели выступили из Кремля за два часа до рассвета. Для выполнения этого приказа были выделены две тысячи немцев, отряд польских пеших гусар и две хоругви (отряда) польской конницы. Пламя, раздуваемое холодным и сильным мартовским ветром, охватывало улицы, снедало дома и постройки. Горела вся столица. Огонь был так лют, что ночью с 20 на 21 марта в Кремле было светло, как в самый ясный день. Волны огня и жара неукротимо свирепствовали повсюду, разгоняя людей. Только Китай-город и Кремль, стоявшие за рвами и валами, своими каменными стенами и башнями, препятствовали огню прорваться в сердце города. На следующий день захватчики продолжали жечь в городе то, что ещё не сгорело.

Когда пожар только разгорался восставшие послали за помощью в Коломну и Серпухов. Земские воеводы Иван Плещеев и Федор Смердов-Плещеев со своими отрядами заняли бревенчатые стены и башни Замоскворечья. Подошедший в это время из Можайска на помощь Гонсевскому гусарский полк Струся не смог пробиться в столицу. Москвичи прямо перед носом гусар затворили ворота Скородома. На помощь гусарам пришли немецкие наёмники-факельщики, которые подожгли бревенчатую стену. Гусары Струся смогли прорваться в Кремль. С приходом свежего полка польское воинство значительно усилилось.

После подавления последних очагов сопротивления, москвичи стали массами покидать выгоревшую столицу. Огромная, богатая и многолюдная Москва в три дня была обращена захватчиками в пепелище.

Архиепископ Арсений Елассонский, находившийся тогда в Кремле, вспоминал: «И когда пылали дома и церкви, то одни солдаты убивали народ, а другие грабили дома и церкви… Народ же всей Москвы, богатые и бедные, мужчины и женщины, юноши и старики, мальчики и девочки, бежали не только от страха перед солдатами, но более всего от огненного пламени; одни по причине своей поспешности бежали нагими, другие босыми, и особенно при холодной погоде, бежали толпами, как овцы, бегущие от волков. Великий народ, многочисленный, как песок морской, умирал в бесчисленном количестве от холодов, от голода на улицах, в рощах и в полях без всякого презрения, непогребенным…»