Царица Армянская

Большое оживление царило на базарах, в лавках, где торговали дорогими диковинными товарами. Всему этому покровительствовала царица. Она радовалась восшествию супруга на трон. Но это только внешне. Душа ее была опустошенной, лишь печаль гнездилась в ней. Царя обрела ценою потери мужа, какая уж тут радость…

В день коронования Мари-Луйс дала понять Нуар, что ей не следует присутствовать в храме на торжественной церемонии. Неприязни к Нуар она не испытывала, но теперь уже боялась, как бы та сама не заполыхала ненавистью к ней. И при этом горевала. Горевала, вспоминая, что сама, своими руками перекрыла источник, утолявший жар ее души. Но ни о чем не жалела. И ни на минуту не забывала слова Каранни о том, что он прощает ей грех, если она его и допустила. «Все это не так, супруг мой, — мысленно не раз твердила Мари-Луйс. — Чтоб привести тебя к победе, я бы и на большее пошла. Но я не требую расплаты…»

Царица не желала видеть и Таги-Усака. Воспоминание о нем леденило душу. И он для нее мертв. С ее небосвода исчезли две звезды — сияющая и отчаявшаяся. Нет их больше.

Таги-Усак, как вол в упряжке, исполняет теперь обязанности жреца в царском доме и при усыпальнице почившего Уганны. Часто можно видеть его на ступенях нового храма. Воззрившись в небеса, он вещает толпам собравшихся о том, как бог-драконоборец Ваагн поборол злое чудище Вхнука, подосланного коварным Белом убить божественного прародителя армян Гайка, когда тот впал в дрему, отдыхая под раскидистой пальмой. И всякий раз он заканчивает словами:

— Да будет вечно хранителем царя нашего бог Ваагн и спасет он его от всех чудовищ!

Народу послушать Таги-Усака собирается видимо-невидимо. Особенно много в толпе жрецов и жриц. Последние все трутся среди воинов, пытаясь при этом завлечь их своими чарами.

— Э-эй, глянь на меня, может, я — твоя судьба!..

— Нет у меня судьбы, красотка, — парирует воин…

Жрицы хохочут, зазывно подрагивая телесами, воины со смехом отбиваются от них…

Толпа ликует и развлекается.

* * *

Начиналось лето.

Обычно двор перебирался в прохладные выси Бюракна, прежде чем в долине Евфрата воцарится изнуряющая жара. Но на этот раз повеления на выезд в Бюракн не последовало, хотя зной уже давал знать о себе.

Мари-Луйс попробовала сказать Каранни, что придворные ропщут. На что он, внимательно глянув на нее, спросил:

— Ты тоже ропщешь?

Она почувствовала оттенок холодного недовольства в его вопросе.

— Я твоя тень, царь армян.

А Каранни вдруг отчетливо ощутил, что в нем уже нет прежнего расположения к жене, прежней теплоты.

— Ты ведь сама все решила. Сама наложила запрет и отстранила меня?..

Царицу больно поразило то, каким чужим он был в эту минуту. И голос его и взгляд. В ней взыграло оскорбленное женское достоинство.

— Я верна своему обету, божественный. Если тебе неугодно мое присутствие в твоем доме…

Каранни движением руки прервал ее.

— В таких случаях лучше молчать, моя царица!.. — и в голосе его прозвучало уже явное неудовольствие. — Объяви изнеженным придворным, чтобы и думать забыли о Бюракне. Я поеду туда один.

У Мари-Луйс сердце сжалось. Один или с Нуар? Казалось, земля уходит из-под ног.

Ничем не могла она подавить в себе горечь отчаяния. Но вслух царю своего подозрения не выскажешь. Власть ее, похоже, поколеблена, и воздвигнутая ею преграда в их отношениях становится бездонной пропастью.

Последнее время она вновь и вновь убеждалась, что Каранни уже не любит свою царицу. Рушилось все: и верность, и чистота. В замутненном зеркале жизни Мари-Луйс видела рядом с собой лишь бестелесный лик Таги-Усака.

Грозная буря взбушевалась в ее душе.

Вскоре Каранни, попрощавшись с царицей и двором, вместе с Нуар и в сопровождении Драконова полка отбыл в летнюю резиденцию. Все происходило, как подобало по ритуалу, с посещением храма с молебствием. Но Мари-Луйс отчетливо видела, как царь спешил прочь из Куммахи, прочь от нее.

С отъездом мужа обида в душе Мари-Луйс обернулась безысходностью. В бреду отчаяния она желала смерти Таги-Усаку, Нуар и всем-всем. Часами мысленно разговаривала то с Таги-Усаком, то с Каранни. Молила последнего не покидать ее, не порождать в ней неизбывной злобы. Корила, что забыл о силе ее чар, что не знает и знать не хочет того, что это она бросила к его ногам царя Мурсилиса. Только она, и никто другой!

В такой муке она проводила день за днем, лишь изредка приходя в себя и пугаясь того, что становится рабыней чувственности, как последняя храмовая жрица.

Жизнь стала непереносимой. Черные мысли, черные думы, душа полна яда…

Каранни отбыл в летнюю резиденцию, и город словно вымер.

Он отбыл вместе с Нуар.

Царица приказала не зажигать вечерами огня в ее покоях и отгородилась от всех и всего, как в клетку замуровалась.

* * *

Мари-Луйс сообщили, что верховный жрец Арванд Бихуни строит новый храм неподалеку от столицы, в провинции Тил.

Царица взъярилась:

— В честь кого воздвигается?

— В честь бога Солнца и богини Нуар.

В свое время она разрушила храм бога Солнца и богини Нуар. И что ж, теперь снова?..

— По чьей воле возводится этот храм? — спросила она.

— По воле царя Каранни.