Царская тень

Она замедляет шаг. Она останавливается в центре зала, словно знает, что он ждет ее. Словно знает, что это он снимал Хирут и Астер, того повешенного пленника, те падающие тела. Когда бармен показывает ей, что нужно принять новый заказ, она выгибает шею и поднимает подбородок. Свет омывает плавную линию под ее подбородком, сверкает на ее ключице. Этторе подается вперед, и на мгновение все словно стихает — музыка, голоса, и никто не заставлял его заполнять бланк, который вывернет наизнанку его жизнь. Она разворачивается в его направлении, словно услышав его мысли за криками клиентов, просящих принести им добавку пива, добавку вина, добавку сигарет. Ее губы дрожат. Потом она кивает ему и приносит пиво. Она наклоняется к нему и шепчет ему в ухо: Меня зовут Мими, дождись меня, мы уйдем вместе.

* * *

В комнате игра света и суета плывущей в воздухе пыли. Когда я сажусь рядом с официанткой, кровать издает скрип. Мы снова ложимся, и скрежет металлической рамы о стену становится единственным звуком, который я слышу, кроме твоего голоса, читающего мне из того, другого Леонардо: Границы тел — наименьшее из всех вещей[98]

.

Но есть и еще, отец: винтовка, завернутая в один из шарфов, которые носят местные женщины. Она стоит в углу маленькой комнаты, и даже мягкий свет солнца, проникающий внутрь, не может заставить меня забыть, что идет война. Я хочу тебе этим сказать, что для тебя это не годится, все это не твое, но я боюсь тебя отпускать.

Она принимает его молчание за неуверенность. Все в порядке, говорит она. Va bene[99]. Она берет его руку, кладет себе на талию, потом переводит на живот, и его пальцы ощущают гладкость ее кожи немного ниже.

Он слышит собственное неровное дыхание, когда она прижимается к нему. Постой, говорит он. Он закрывает ладонью глаза: ему нужно взять себя в руки. Дай мне минуту.

Все в порядке, шепчет она, не бойся. Она говорит механически, формулирует осторожно, словно ее рот должен соответствовать словам, словно итальянский для нее неестественен.

Возможно, она не знает ничего, кроме тех предложений, что повторяет, может быть, она не знает ничего, кроме тех предложений, которые выучивала одна перед зеркалом по ночам. Или же она может знать все. Возможно, она знает, почему его называют Фото: человек, который делает фотографии, собиратель изображений призраков, архивист мертвых. Она может догадаться, почему Фучелли заплатил за ее услуги ему.

Я не делаю этого, говорит он. Но идет война. Он чувствует тени в комнате, щетинистую ярость фантомных голосов. Так трудно дышать рядом с этим телом.

Она улыбается, узнав слово. Война, кивает она. Paterazm. Guerre. Pólemos[100]. Она проводит пальцем по его подбородку. Она прижимает ладонь к его сердцу. Держит ее там так долго, что комната, кажется, начинает крутиться вокруг них и приближать к ним тени, отчего вскоре все пленники, каких он фотографировал, оказываются в ногах кровати, смотрят на него оттуда. Этторе закрывает глаза и задерживает дыхание. Его руки сжались в кулаки, и ему хочется выпрыгнуть из сужающейся комнаты.

Завтра ты уйдешь. Сегодня ты остаешься у меня. Говорят, я могу называть тебя Фото?

Меня зовут Этторе. Я солдат, добавляет он, я итальянец. Он снова осматривает крохотную комнату. До дома так далеко. Я только что сдал заполненный бланк переписи, говорит он, проверяя ее знание языка. Вот почему я пришел в бар. Он ждет: вот сейчас случится что-то — распахнется дверь, его схватят, погрузят на корабль и доставят в Рим. Я отдал бланк полковнику. Вот почему я здесь, он хотел, чтобы я получил это. Ты — моя награда. Взятка, которая должна обеспечить мою преданность, тихо, горько произносит он.

Она кивает и тупо улыбается, прижимается ближе к нему, и они замирают, как молодые любовники, лежат бок о бок, держатся за руки, а их нагота — всего лишь незначительная подробность. Жест такой невинный, он позволяет своей голове прикоснуться к ее, а своей руке — расслабиться в ее пальцах. В его животе набирает силу теплое давление.

Я итальянец, повторяет он, плывя по глади ее дыхания. Когда она не отвечает, он позволяет себе сказать то, в чем хотел признаться: У моего отца была другая жизнь, сын и жена. До того, как я его узнал, он был кем-то другим. У него было другое лицо, и он говорит, что стер его, но я ему не верю. Вот почему он пытался набить мне в голову кучу всяких сведений, чтобы я не понимал, чего не хватает. И вот я не понимаю, насколько сильно его желание видеть во мне кого-то другого.

Ее рука гладит его ногу, его живот, потом его грудь, и он чувствует мягкость ее груди, когда она ложится на него и зарывается головой в его шею, ее ноги оплетают его. Он поднимает ее голову, смотрит ей в лицо, в ее жидкие глаза, на ее высокие скулы, ее полный рот и кривую подбородка. Из угла: слабый шорох, как листья, как занавес, как обретающая форму мысль.