Царская тень

Он не чувствует, когда Фучелли подходит к нему, но у полковника сжаты кулаки, и Этторе идет к Хирут, которая стоит неподвижная и бесстрастная. Она смотрит в сторону Фифи и служанки — единственное свидетельство того, что она испытывает гордость, впрочем, это может быть и издевкой.

Этторе подходит ближе, подталкиваемый Фучелли. Он знает, что сфокусировать кадр на малом расстоянии, на которое затолкал его полковник, невозможно, но Этторе все равно снимает глаза Хирут крупным планом, зная только, что он увидит, как ненависть легко колеблется между стыдом и страхом. Я делаю то, что мне приказано, отец. Я животное, связанное обязанностью подчинения. Я существо, вдохновленное призывами служить.

И теперь очередь Астер. Если Хирут вела себя тихо и вызывающе, то старшая женщина — это движение и шум. Она — тело, рвущееся из сдерживающих ее рук, она крутится с такой бешеной скоростью, что Этторе никак не может сделать снимок. Когда верх ее платья стягивают, она тут же поднимает его. Когда ее толкают к стене, она сползает на землю. Когда полковник подходит, чтобы рывком поднять ее, она хватает его за ноги, пытается уронить. Она выкрикивает имя, от которого Ибрагима передергивает, и ascari медлят, и даже Фучелли говорит: Теперь у меня есть твердое доказательство того, что они работают на вожака бунтовщиков Кидане.

Хирут, измученная, прислоняется к двери, она с дрожащим ртом и прижатыми к лицу руками смотрит на Астер. И чем яростнее Астер отказывается смириться, тем больше начинает двигаться Хирут. Она распахивает руки, крутит ладонями. Она выкручивается из воображаемого захвата. Она — красивые движения, сведенные до их наиболее существенных элементов. Этторе отворачивается от Астер в сторону Хирут. Он настраивает диафрагму, темнит тени. Он делает фотографию стройной девушки, пытающейся найти свой ритм и остановленной в чахлом пируэте, изящном и печальном.

Глава 10

Когда привозят бланки переписи, полковник Фучелли просто вручает Этторе конверт и говорит: Наварра, проследи, чтобы все итальянские солдаты заполнили бланки. Вернешь их мне через два дня. Он прикладывает палец к губам. И свой, конечно, тоже заполни, хотя мы здесь поступим иначе. Потом Фучелли качает головой, чтобы пресечь любые вопросы, и отдает ему честь. Можешь идти, soldato.

Этторе выходит из кабинета, не понимая, с чего ему начать. Он стоит на краю широкой дороги, ведущей к другим soldati. День уже клонится к вечеру, почту уже привезли, и большинство из них разойдутся по своим палаткам читать письма и готовить ответы, обмениваясь сплетнями о доме или общими воспоминаниями о домашних блюдах. Они будут говорить, как всегда говорили с ним или без него, а он присутствовал нередко бессловесно, слушал и кивал, смеялся к месту, не зная историй, чтобы рассказать им в ответ ради дружбы и товарищества. Он всегда был там и не там. Он чувствовал, что его история может привести к вопросу, на который он не сумеет ответить: А откуда родом твой отец? А твои бабушки-дедушки?

Солдаты здесь со всех частей Италии — из Милана и Турина, из деревень, приютившихся на холмах близ Флоренции и Сиены, из портов и с каменистых холмов, окружающих Палермо и Калабрию. Несмотря на годы, проведенные вне дома, несмотря на их пребывание в этом месте, где скука насыщена мгновениями напряженного страха и паранойи, они полны веры и преданы империи, которую сами и создают. Некоторые образованны, как Этторе, хотя многие бросили учебу, уйдя работать в поля или семейный бизнес. Но ничто не говорит об их различиях так, как язык.

На трескучем итальянском говорят миланцы. Журчащая элегантная версия языка, приправленная придыхательным h — на губах флорентийцев. А сицилийцы говорят на итальянском, который, кажется, бунтовски перекручивается во рту, перед тем как выйти наружу одновременно с напором и фрагментированно, его изящество покоится на тонком равновесии между произношением и пением. Каждый итальянец говорит со своим акцентом, любовь моя, сказала как-то раз Габриэлла мужу, не подозревая, что Этторе слушает их спор из кровати. Мы — много стран в одной, что тут скрывать?