Царственный паяц

почетное слово хорошо звучит лишь в устах тех людей, которые обречены не поспевать

за стремительным бегом времени».

Все это звучит гордо, и все это сводится к нулю, когда многочисленные футуристы-

новаторы переходят от манифестов к произведениям.

Если вы отвлечетесь от их крикливых фраз — «Пощечина общественному вкусу!»,

«Смерть искусству!»... — и приглядитесь более внимательно к их бумажной

революции, вас поразит нищета их творчества. От новизны так и разит стариной.

«Дома новы, но предрассудки стары!»

Не стоило сокрушать «пресловутую» статую самофракийской победы и объявлять

войну «гиероглифам» Пушкина, не стоило заноситься за облаками на дирижабле для

того, чтобы довести до абсурда эксцессы раннего декадентства, чтобы опуститься в

пустыню безыдейности.

Русские эгофутуристы пришли на готовое, они подобрали то, что было давно

отброшено первыми русскими декадентами.

Если вам угодно — первыми футуристами были Бальмонт с его «се- бялюбьем без

280

зазренья», с его стремленьем перешагнуть дерзновенно «все преграды», и Валерий

Брюсов с его заветами «Юному поэту». Эти заветы, провозглашенные в 1906 году,

целиком вошли в самые последние манифесты эгофутуристов.

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее — область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству.

Только ему, безраздумно, бесцельно.

Крайний индивидуализм, беспредельная любовь к себе, себялюбье без зазренья —

вот основные ноты «Эгопоэзии», поскольку ее можно

различить за криком и шумом, за выкрутасами и вывертами Василисков Гнедовых,

Викторов Хлебниковых, Маяковских и всевозможных крученых панычей.

«Цель эгопоэзии — восславление эгоизма как единственно правдивой и жизненной

интуиции», — пишет господин Г. А. в альманахе футуристов «Оранжевая урна».

Там недаром на первом месте напечатаны стихи Валерия Брюсова, неустанно, вот

уже четверть века восславляющего эгоизм.

В другом альманахе «Стеклянные цепи» (как всегда в несколько страничек)

эгофутурист Дмитрий Крючков пишет восторженную статью о «Зеркале теней»

Валерия Брюсова и называет поэта «исхищрен- ным мастером», «умудренным

учителем и буйным юношей, жрецом- магом и страстным любовником». Это уже

совсем похоже на преклонение перед авторитетом.

Игорь Северянин в своих «изысках» находится под большим влиянием

«исхищренного мастера», который раньше других пишет: «Фар- ман иль Райт, иль кто б

ты ни был! Спеши! Настал последний час!.. Просторы неба манят нас».

Игорь Северянин выделяет этого трудолюбивого литератора, в поте лица

добывающего стих свой. В ответ на посланье Виктора Хлебникова, который «шаманит»

в поэзии:

Только Вы, Валерий Брюсов,

Как некий равный государь.

Стоило ли сбрасывать Пушкина с парохода современности, Пушкина-Державина,

чтобы преклониться перед Брюсовым, тем Брюсовым, который давно уже стал

пушкинианцем?

И московские, и петербургские эгофутуристы никому не сочувствуют и не живут

настоящим, но предпочитают они не будущее, не futurum, а все тот же

plusquamperfectum. Только Валерий Брюсов увлекается упадком Рима, а Хлебников

повестью «Каменного века», первобытными народами, дикарями, и пытаются говорить

их языком.

Венеру и Тангейзера Вагнера сменили Венера и Шаман Виктора Хлебникова,

который сам шаманит в поэзии:

Монгол. Монгол. Как я страдала.

Возьми меня к себе, согрей...—

жалуется Венера, покинутая художниками и народом, забравшись в пещеру

Шамана.

- Не так уж мрачно, - Ответил ей, куря, Шаман. —

Озябли вы, и неудачно Был с кем-нибудь роман.

Нужно ли указывать, что от слова «роман» веет самой подлинной самобытностью?

Не о стихийности, не о варварстве и дикой силе говорят образы Шаманов, а только о

281

декадентской усталости, пресыщенности и развинченности, о жажде чего-нибудь

пикантного, экзотического, острого. Они не стали детьми, но они по-старчески впали в

детство, они дают пресыщенному, скучающему читателю суррогат новизны.

Тайну этих варваров и буйных дикарей вырабатывает Игорь Северянин, которого

душа «влечется в примитив» и который «с первобытным не разлучен».

Его герои «живы острым и мгновенным».

Все его Зизи, нарумяненные Нелли, виконты и виконтессы, жены градоначальника,

их сиятельства, гурманки, грезерки и «эксцессерки» пресытились культурой и захотели

ржаного хлеба.

«Задушите меня, зацарапайте, предпочтенье отдам дикарю», — рассказывает

путешественница у Игоря Северянина.

У него же разыгрывается драма «в шалэ березовом, совсем игрушечном и

комфортабельном...». Эта драма в стихах полуиронически, полусерьезно заканчивается

строкой:

И было гибельно.— И было тундрово.— И было северно.

В стихотворении его же «Юг на Севере» утонченно-примитивная барынька

рассказывает, как она остановила оленя у эскимосской юрты и захохотала жемчужно,

«наводя на эскимоса свой лорнет».

Примеров такой извращенной первобытности, такого «дикарства» у Игоря

Северянина — множество, и будет еще немало в будущих сборниках его, так как поэт

намерен побывать «в глуши, в краю олонца»...

Вся пикантность, вся острота его первобытности заключается в постоянном