Царственный паяц

жертвуют смыслом. Хотя их музыка могла бы удовлетворить только персидского шаха.

Их новые слова родятся при полном отсутствии каких бы то ни было идей и

мыслей, из одичанья, ужасающего каждого, кто любит литературу. Это — комариное

жужжанье, это — блеянье, бурлюканье, только не язык человеческий, не тот

прекрасный русский язык, который так любили Гоголь и Тургенев.

Бывший человек Сатин, опустившийся на дно, упивается словами «сикамбр»,

«макробиотика». Когда Бубнов спрашивает его: «Ты что бормочешь, к чему

говоришь?». Сатин отвечает: «Так, надоели мне, брат, все наши слова, надоели. Каждое

из них слышал я, наверное, тысячу раз»... «Люблю непонятные, редкие слова...»

Предвидел ли Сатин, бывший человек, что его «сикамбр» превратится в «бобэоби»

эгофутуристов?

Эгопоэзия, голый эгоизм опустошенных душ, духовных босяков породила их

тарабарщину, их непонятные, редкие слова.

Когда человек был один, — теоретизирует все так же господин редактор Иван

Игнатьев, начитавшийся Ветхого Завета, — ему не нужно было способов сношения с

прочими, ему подобными существами... Человек «говорил» только с Богом, и это был

так называемый «рай»...

Пока мы коллективны, общежители - слово нам необходимо, когда же каждая особь

преобразится з объединиченное «Эго» — я — слова отбро- сятся само собой.

Что может быть пошлее этого самодовольного набора слов!

Никогда человек не был один, и никогда общество не ведется к одному, об этом

говорит любой, самый элементарный курс по истории культуры.

Но для нас характерны мечты Игнатьевых: они ненавидят «коллектив»,

«общественность», их крайний индивидуализм ведет к мечте о полном распаде

социальных групп.

Революция 1905 года с ее культом коллектива, героической толпы и мятежной

массы нанесла смертельный удар самодовольному эстет

ству, келейному творчеству, «своеволью без зазренья», стремлению бежать от жизни

«за пределы предельного».

Реакция общественная и политическая с ее распыленьем общества, с ее «крахом

души» и культом тела выдвинула снова опустошенную личность на первый план.

Сплоченность общества не может ослабиться без того, чтобы индивид в той же

мере не отставал от социальной жизни, чтобы его личные цели не перевешивали

стремленья к общему благу, чтобы единичная личность не стремилась стать выше

коллективной.

Это распыление общества, его анатомирование, этот разрыв личности с

коллективом не могли не отразиться на литературе.

Шумное и крикливое выступленье московских и петербургских эгофутуристов с их

эгопоэзией, это дерзкое отрицанье общественности, этот возврат к эксцессам крайнего

индивидуализма, к тем эксцессам, которыми изобиловала поэзия декадентов,

символистов в конце 80-х и в начале 90-х годов.

Валерий Брюсов видит в поэзии эгофутуристов «какую-то правду», «кой-что не

лишенное ценности», историческим оправданием русского эгофутуриста готов считать

284

появленье эгофутуристов на Западе — в Италии, во Франции и других странах. Нам

думается, литературное заимствование и рабское передразниванье Маринетти, это еще

не ис- торигеское оправдание.

Русский футуризм ближе к раннему декадентству Брюсова, чем к футуризму

Маринетти.

Течение, связанное с крайним индивидуализмом, естественно пройдет к тем же

грустным берегам, к тем же эксцессам, которые давно отброшены мэтрами

символистов.

Конкуренция бесчисленных бездарностей только ускорит и обострит процесс.

Уже и теперь ясно, что будущее принадлежит не футуристам, и напрасно В. Брюсов

обнадеживает их.

Когда я слежу за шумными выступлениями эгофутуристов, я вспоминаю

малороссийскую юмористическую песенку о Мухе-Шелестухе и комарике.

Ой шож там за шум уничився?

Що комар тай на мусци оженився.

Полетив той комар у чистое поле,

У чистое поле в зелену дуброву.

В роли комарика оказалась группа поэтов, с победоносным жужжаньем вылетевших

в чистое поле русской литературы, а в роли «Мухи- Шелестухи» те читатели, которых

увлекли господа эгофутуристы.

Зазовь!

Зазовь манности тайн Зазовь обманной печали...

Зазовь сипких тростников Зазовь зыбких облаков Зазовь водностных тайн Зазовь.

Это комарик вечером над болотцем справляет свою комариную свадьбу и зазывает в

свои объятья непоседливую Муху-Шелестуху. Этот комариный язык, конечно, не имеет

никакого отношения к «непонятным гиероглифам Пушкина»...

Не «рог времени трубит» в зазывающих книгах Гйедовых и Хлебниковых, а трубит

победу и одоленье над Пушкиным и «великим сплетником» Толстым все тот же

комарик, не устающий жужжать «зазовь... зазовь... зазовь!».

В малороссийской песенке, о которой я вспомнил, рассказывается о трагическом

конце комарика и его апофеозе. После свадьбы с Мухой- Шелестухой молодой уселся

на дубочек, «свои ножки опустив в холо- дочек». Пока он наслаждался своим

царственным величием, «налетела шуря-буря, вона того комарика с дуба сдула».

Комарик погиб. Тогда после его смерти начался апофеоз. Прилетели атаманы.

Положили разбитого и смятого комарика в гроб, покрыли бездыханные останки

«червонною китайкою» и похоронили на высоком кургане.

Но и это не все.

Песня кончается словами:

Ой шож там лежит за покойник?

Ой чи пан, чи гетман, чи полковник?