Цена золота. Возвращение

А в это время возле ясель уже шла отчаянная борьба, слышалось тяжелое, прерывистое дыхание. Там пытались накинуть на Исмаила-агу недоуздок, притянуть его поближе к привинченному над стойлом железному кольцу и стащить с него штаны. Исмаил-ага вцепился в пояс одного из помаков, вертелся вокруг него и хотел только одного — выхватить торчавшую оттуда рукоять ножа. Рукоять была здоровенная, — верно, и нож здоровенный.

— А-а-а-а-а! — взревел внезапно Исмаил-ага. На него накинули недоуздок и быстро тянули за продетую в кольцо веревку; шея его росла, удлинялась, пригибала его лицом к яслям, истертым именно в этом месте другими, длинными или короткими, грубыми шеями — ослиц и коров.

Кольцо уже было в пяди от его глаз. Это было старое кованое кольцо, отполированное многолетним непрерывным трением веревок, и было видно, куда ударял молот цыгана, когда оно было еще раскаленным.

Из всего солнечного, богатого мира, в котором Исмаил-ага жил господином, сейчас ему предназначалось только это кольцо для привязи, и он хорошо его видел, стоя согнувшись, со связанными за спиной руками… В Устине был один молодой женоподобный певец, Бюльбюль Мюмюн, которого местные богачи звали иной раз гулять, петь и заниматься любовью… Даже Мюмюн сошел бы с ума от недоуздка и кольца. Кольцо для привязи, выкованное цыганом, — вместо прекрасного мира, которым он владел. И замена происходила сейчас по воле побежденного, покоренного горца! Прихвостня. Изменника, которого славные деды Исмаила-аги выковали ятаганами на горячей, кровавой плахе своей особой мастерской… «А-а-а-а-а-а!..» — Исмаил-ага попытался призвать аллаха или взреветь от гнева, но из его стиснутой, вытянутой шеи вылетели только неясные гортанные звуки.

— Послушай, Исмаил-ага, — шагнул к нему Тымрышлия, — сейчас с тебя стянут портки, но ты не бойся. Прутья тонкие. Они не причинят тебе вреда. И пороть тебя будет не кто-нибудь, а Бичо Пехливан. Мулла Тахир, этот святой человек, очень уважал Бичо. Уважь и ты. Во имя аллаха и падишаха… Ай-ай-ай, какой ты у нас гладенький да чистенький!.. Имей в виду, если лягнешь Бичо, я разрешу ему делать с тобой все, что он пожелает…

— Ты не можешь меня унизить, Мемед-ага, ты ничем не можешь унизить того, кто носит имя Алтын-спахилы, — со стоном, невнятно выдавил Исмаил-ага, вытянув шею над яслями, и хотел было пнуть Тымрышлию, но вовремя сдержался и надолго смолк. Ибо понял, что и движения, и стоны человека, привязанного к яслям, перестают быть человеческими движениями и стонами.

3

Дорога на Горки уже не была пустынна. Конные и пешие тянулись в Устану и Кричим. Возвращались телеги, груженные коваными сундуками с девичьим приданым и медными ведрами, прицепленными к грядкам.

Исмаил-ага ехал медленно — седло причиняло ему боль. Он издали увидел пустую телегу, посланную за старухой и ребенком. Она могла проехать нужное место, но догнать ее он был не в силах. Зекир трясся за ним на муле, который им попался за околицей, хромом и пугливом. Да будь мул здоровым, все равно на нем в погоню не пустишься.

Они продолжали ехать, не обмолвившись ни единым словом — ни о телеге, ни о том, что случилось. Исмаил-ага не знал, смогут ли они теперь вообще глядеть друг на друга и разговаривать.

Он потрогал заткнутый за пояс ятаган: все было на месте, даже пистолет, из которого он застрелил пешего помака и коня Тымрышлии. Словно ничего не произошло. Но он-то знал, что произошло, и это не было сном и было непоправимо, и так это обернулось для него, что когда помаки уехали, бросив его на Зекира, он уже и не думал ехать на поиски брата, не думал созывать устинцев для мщения. Никто из своих не должен был знать. Но один уже все знал; и не только знал, а и все видел, — с начала и до конца…

Они двигались молча, издали следя за телегой. Исмаил-ага хорошо понимал, что Зекир не может не оглядывать его сейчас сзади, не может не видеть его оголенным и взнузданным. И поэтому то, что случилось, для них обоих, в сущности, продолжается и вряд ли когда-либо кончится.

— Зекир, — сказал он, не оборачиваясь, — нам надо ехать через холм, чтобы перехватить телегу у поворота.

Холм был пологим и, двинувшись прямиком, они действительно намного сократили бы путь. Исмаил-ага неторопливо свернул с дороги и поехал по поросшему травой склону, но не услышал за собой топота копыт. Он придержал коня. До него долетали разные звуки, но все издалека, с дороги. Поблизости все молчало. Вот всхрапнул мул, но тоже на дороге.

— Зекир? — произнес Исмаил-ага, обернувшись. Слуга остановил мула внизу, на белой пыльной обочине, и не собирался следовать за хозяином.

— Не могу, Исмаил-ага.

— Почему?

— Там, наверху, ты меня убьешь, Исмаил-ага, — ответил Зекир.

— Еще что! — произнес Исмаил-ага.

— Убьешь… а я служил тебе верой и правдой, никогда ничего дурного не сделал, да и не сделаю. Но когда такой человек, как ты, страдает, Зекиру недолго и пропасть, Исмаил-ага. Не ровен час, попадусь тебе под руку…