Цена золота. Возвращение

— Давай, давай, поезжай, — сказал Исмаил-ага, кусая губы и оглядываясь вокруг. Какой-то всадник, едва различимый вдали, приближался со стороны Перуштицы. Не может быть, чтобы Зекир был прав, нет, не может быть. Случается, разные мысли мелькают в голове человека, а когда там темно, то и мысли подобны летучим мышам, но все-таки Зекир не прав. Всем смертным суждено умереть, рано или поздно это случится и с Зекиром, но не сейчас. Не здесь. Еще чего!.. Исмаил-ага вздрогнул. — Поехали, — повторил он, кивнув на холм.

— Нет, — покачал головой Зекир.

— Так теперь и будет, Зекир?

— Нет, Исмаил-ага. Никогда. В первый и последний раз. Зекир выбрал другую дорогу. Он не поедет с тобой в Устину.

— Ты бросаешь меня?

— Так лучше, Исмаил-ага…

Далекий всадник ехал медленно. Бока его лошади чудовищно вздулись, — верно, это висели набитые добычей переметные сумы. Исмаил-ага потер рукой подбородок, потом — лоб.

— Я… не только потому, что так случилось, и не потому, что ты меня убьешь, — снова начал Зекир, словно стараясь успокоить агу. — Я сегодня чужое добро стерег, и вчера, и позавчера все там сидел, а другие такие, как я, даже хуже, за эти дни людьми стали…

— Когда ты решил это, Зекир?

— Не знаю, — ответил слуга. — Не знаю когда… но все это время я понимал, что упускаю свое счастье.

— Какое же это счастье, Зекир?

— Для тебя, может, и нет, Исмаил-ага, потому что у тебя все есть, а для меня — счастье.

— Даже если и так, поздно уже, Зекир, кончилась пожива.

— Легкая пожива, может, и кончилась, Исмаил-ага, но времена еще смутные. Глядишь, и война начнется… Когда я сегодня искал телегу, двое консулов из Филибе ругались с пашой возле церкви…

— Как знаешь, Зекир, — вздохнул Исмаил-ага. — Только сейчас у меня при себе и десяти лир не наберется. Все деньги, что тебе причитаются, дома. За восемь лет службы…

— За восемь с половиной, Исмаил-ага…

— Да, за восемь с половиной. Я откладывал тебе на землю, на жену. Поедем, хоть деньги возьмешь.

— Нет, — покачал головой Зекир.

— Неужели боишься? Ведь если бы я решил, я мог бы и здесь, на дороге…

— Не такой ты человек, чтобы убивать на дороге, Исмаил-ага. А сейчас, ежели ты доволен моей долголетней службой, дай мне те лиры, что при тебе, дай и пистолет свой… Остальные деньги пусть лежат в твоем сундуке. Целей будут…

— Мой пистолет?

— Да, твой. Тебе небось жалко, Исмаил-ага. Таких, с барабаном, я и в Филибе не видел. Такой пистолет пяти стоит, потому-то я и попросил…

4

Отдавая лиры и пистолет, Исмаил-ага расспрашивал Зекира, сколько ему лет, собирается ли он жениться, и сам удивлялся, что никогда до сих пор ему и в голову не приходило поговорить вот так со слугой. Особенно удивляло агу, что Зекир говорит умно и складно. И видит далеко вперед не хуже, чем он сам. Но тут же Исмаилу-аге стало страшно — как бы Зекир не стал разбойником, потому что перед ним стоял уже совсем другой, незнакомый ему человек — предоставленный самому себе, полный внутренней смуты, опьяненный неизвестностью.

И поэтому Исмаил-ага посоветовал ему поскорее купить жену, поскорее обзавестись детьми и привезти детей к нему в гости в Устину. Сказал, что одарит каждого, пришпорил жеребца, махнул на прощанье рукой и поскакал через холм, чтобы опередить телегу. Когда с вершины он обернулся назад — взглянуть, в какую сторону подался его бывший слуга, Зекир все еще стоял посреди дороги, на том самом месте, где он его оставил.

А когда он, спустившись с холма, выехал за поворот дороги, телега уже приближалась к Горкам. Ее окружала толпа цыган с зурнами и барабанами. Цыганята вели за телегой скотину. Из кустов, оправляя шальвары, вышла цыганка.

Исмаил-ага натянул поводья и будто поплыл вместе с конем по противоположному склону, над молодой зеленью кустарника, в зарослях которого он оставил старуху с ребенком. Он безжалостно пинал коня в живот — его вдруг охватила страшная тревога, ему казалось, что он опоздал, что без него здесь случилось непоправимое.

Он придержал коня в том месте, где трава была примята, снова пришпорил его и, проскакав слишком далеко, снова вернулся; привстал на стременах, озираясь вокруг, потом круто поворотил коня и пересек густые заросли кустарника вдоль и поперек, все так же стоя в стременах и крича:

— Бабка Хаджийка-а-а! Бабка Хаджийка-а-а!

Зурны и барабан на дороге смолкли.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

К вечеру устинцы прочесали Горки, их окрестности, захватили еще шире — но все напрасно. Во время утренней молитвы Исмаил-ага опять не стал благодарить аллаха за воцарение мира и порядка. Он не знал, где старуха и ее внучка, живы ли они и очень ли он виноват перед ними.

Да и не только перед ними, а и перед стариком, перед его сыновьями, перед всеми, перед всем миром…

Нет, не перед всем миром, потому что и перед ним, Исмаилом-агой, тоже многие были виновны — начиная со славного предка Алтын-спахилы Сулеймана-оглу и кончая Мемедом-агой Тымрышлией. Но сейчас важнее было думать о судьбе старухи и ее внучки. Эта забота вытесняла другую, от которой можно было сойти с ума.

2