Цена золота. Возвращение

Его слышали люди из соседних домов. Они привыкли видеть его у ворот и часто выглядывали в окна — посмотреть, что сталось со старухой. В конце концов молва о старухе и ребенке — самоубийцах, видно, разошлась по всему большому городу, потому что у ворот, за спиной Исмаила-аги, стали часто останавливаться коляски европейских консулов и газетчиков. Они переговаривались на разных языках, тихо и оживленно, и, случалось, спрашивали Исмаила-агу, что происходит. Спрашивали, хотя видно было, что они все знают. И записывали в блокноты его слова. Записывали вместе со всеми его именами и титулами старинного знатного рода. И любезно спрашивали, не согласится ли он выступить перед какой-то международной комиссией, которая проводит расследование и так же, как и он, хочет помочь несчастным. Он быстро соглашался, но, в свою очередь, горячо просил их помочь ему сейчас, объяснить старухе, что так нельзя, вызвать ее со двора. Некоторые оставались вместе с ним, другие спешили к телеграфу, чтобы передать через горы, моря и океаны в свои далекие редакции самый потрясающий факт о гордом, до сих пор неизвестном миру народе. Они сообщали по телеграфу и о селе, откуда была родом старуха, и о церкви в том селе, и о всеобщем венчании в этой церкви — венчании со свободой. «Мы сталкиваемся здесь с таким патриотическим чувством, которого не выказывала до сих пор ни одна свободная, цивилизованная нация…» — передавали газетчики. «Если мы хотим сегодня ради завтрашнего дня обеспечить себе друзей и прочные позиции в сердце Балкан, наши правительства должны считаться с этим новоявленным народом, с его справедливой борьбой…», «Существует предположение, что Россия не останется безучастной».

— Слав-ны-ми парнями были твои сы-но-вья! — продолжал кричать Исмаил-ага. — Чис-тыми! Умными!

— Маман, экутэ муа! — попытался помочь какой-то француз.

— Мэдэ! — повысил было голос англичанин.

— Мать!

— Ма-мо-оо!

Последний крик донесся из коляски русского консула, которая подъезжала к воротам чаще других, хотя из коляски ни разу никто не выходил. За ней по пятам всегда следовал фаэтон — не консульский и не прессы — с беспечно улыбающимися молодыми людьми, которые не выпускали из поля зрения консула и его спутника. Спутник был суровый, светлоглазый мужчина, со смуглым бескровным лицом и подсохшей раной возле виска. Он был изысканно одет, как и подобает дипломату, но беспечным и зорким молодым людям из другого фаэтона словно бы ужасно хотелось, чтобы он хоть на мгновение вышел из коляски, пользующейся дипломатической неприкосновенностью, и ступил на мощенный плитами тротуар… При всей своей беспечности эти молодые люди выглядели весьма проворными.

Еще не успел замереть зов, донесшийся из коляски русского консула, как все — и агенты тайной полиции, и Исмаил-ага, и бабка Хаджийка — повернулись на этот крик. Мужчина с засохшей раной весь напрягся, словно готовясь соскочить на мостовую, и в то же время пальцами впился в сиденье, он зажмурился и закусил губу — как делают многие, когда язык вдруг подведет их неожиданно и непоправимо, а консул, улыбаясь, словно ничего не случилось, тихо и настойчиво тянул его за рукав, предлагая ему сесть на место.

Старуха чуть было не кинулась к коляске. Ей показалось, что это он, и она доверилась бы этому крику, этому сходству, доверилась бы своему сердцу, если бы сама не видела его мертвым, не оплакала его в церкви, где святые падали плашмя со стен на каменные плиты, а клубы дыма, как души усопших, возносились на небеса. Она доверилась бы, не устояла, если бы не мерещились ей уже до того всякие небылицы про ее сыновей и если бы после турчанки с лепешками она не убедилась, что ага способен на любое коварство. Теперь она не доверяла самой себе, и тут ее осенила хитрая мысль: она оглядела людей, собравшихся за оградой, посмотрела на разбитые окна караван-сарая, откуда долетали стоны, и подумала: «Туда!»

Там она укроется от всех искушений. Что-то как будто шепнуло ей церковным голосом: «Грех, грех!» — но она постаралась думать о другом: как они сажали когда-то и окапывали виноградные лозы у вязов, как целыми ночами в горнице горела свеча, зажженная молодым, буйным Вране, как все было дозволено ему, Вране, потому что не было у него дурных помыслов, как у некоторых других торговцев; как она рожала парня за парнем — болгарских пашей и беев, — как только Христос не сумел им стать, потому что рано умер от болезни; как она своим опытным оком выбрала и ценой всего накопленного купила самый редкий, самый дорогой на свете товар… Только двое — она и внучка — остались из Хадживраневых, но самое драгоценное сопутствовало им всюду, даже здесь, в караван-сарае; оно было настолько нетленно, что, верно, останется и после них, и уже никто не сможет ее согнуть — ее, мать таких сыновей; даже стоны не возбуждали в ней больше страха, напротив — они звали ее, как спасение; а Исмаил-ага был просто дерьмо.