Цена золота. Возвращение

И он вышел, зная, что его воротят. И проходя мимо лавки шорника с вывешенными снаружи конскими хомутами, услыхал за спиной ожидаемые шаги, ожидаемый голос: «Господин, господин Хадживранев! Погодите, вы не так нас поняли!» Это был один из братьев, другой стоял на пороге типографии, все еще держа в руках блестящие литеры. И только тогда начался настоящий разговор, продолженный затем в кофейне и отложенный на вечер — Павел принял приглашение посетить их дом.

12

Киряковы жили в болгарском квартале, на улице, ведущей к резиденции болгарского экзарха{62}. Где-то здесь пули настигли Тодора, из-за какого-то из этих углов стрелял он сам, но даже если на побеленных оградах и остались следы, к приходу Павла их стерли вечерние сумерки. Он остановился перед воротами, которые ему описали братья, толкнул калитку и вошел во двор.

Двор был глубокий, вдоль дорожки росли самшиты — точно такие же, как во дворе Хадживраневых. Но, шагая по этой дорожке и любуясь большим двухэтажным домом, Павел вдруг ощутил тревогу. Темными были окна в этот ясный вечер — только одно окошко светилось — и слишком тихо было для такого большого дома, для таких видных хозяев. Когда-то в его Перуштице свет и шум отцовского дома долетали до самой площади. На этот шум, на яркий свет окон спешили гости в дом Хадживраневых. Он остановился у двери и, прежде чем постучать, оглядел стены; штукатурка потемнела и кое-где обвалилась, ночь, казалось, беспрепятственно проникала вовнутрь, в пустоту, как будто пули сразили сам дом, как будто он был лишь остовом мертвеца. Тревога его росла. Он взялся за массивное бронзовое кольцо и постучал, глядя во двор. И следил за двором, пока не звякнула щеколда. Братья встретили его, глядя в упор — каждый держал в руке по подсвечнику.

Они поздоровались и пригласили его в дом. Павел ответил, как подобало, а самому хотелось спросить: «Почему так темно? Почему так тихо в доме? Разве нету здесь женщин, нету детей? Почему, господа? Или близок конец света?..» Но он, не разжимая губ, пересек прихожую, поднялся по скрипучей деревянной лестнице, остановился перед дверью в гостиную — из-под двери струился свет — и только там отказался от вопроса. Не хотелось ему слышать в ответ жалобы на тяжелые времена и учтиво, с сочувствием кивать головой, думая в то же время о своем одиночестве. Беспредельном.

Гостиная встретила его блеском — блеском дерева, блеском кожи. Над всем господствовал диван черного дуба с высокой спинкой, привезенный, верно, из самой Вены. Обит он был тисненой кожей, скорее всего работы багдадских мастеров — золотые и красные ромбы, золотые и красные ромбы…

«О-о!» — Павел внезапно замер.

У открытого окна, между колыхнувшимися занавесями стояла девушка, уже когда-то знакомая ему, но потом бесследно пропавшая. Та же странная смуглая кожа, те же странные зеленые глаза, та же странная улыбка… Улыбка, казалось, спрашивала: «Неужто ты меня не узнал? Так узнай же и позови, пока я здесь!» Все это было его — столь желанное, столь взлелеянное, — все, кроме этой блузки с манжетами и длинной коричневой юбки. «Торопись, пока я здесь», — казалось, повторила она.

Занавеси еще колыхались, но не от ветра, это в комнату струился тихий ночной мрак, тихое темное небо, а с ними струилась и сама девушка. Сходство было полным, он даже готов был окликнуть, назвать ее по имени. Было время, когда он пытался представить себе Деянку живой, подросшей, в новом незнакомом ему возрасте. Пытался и не мог. А теперь она сама его поджидала. Может, это ее взгляд из окна вселил в него беспокойство — там, внизу, во дворе, а вовсе не мысль об убийстве? Может, ее присутствие, еще незримое, напомнило ему об отцовском доме, полном шума и жизни, полном самой Деянкой? Может, после смерти своей она выросла там, на небе, и теперь струилась с него, колыша занавеси?.. «Господи, — произнес Павел, — как хорошо, что я в тебя не верю, господи!» — и тут же услышал: «Наша племянница, господин Хадживранев. Дочь Тодора!»

— Добро пожаловать, — сказала девушка, шагнула навстречу и протянула руку. — Я много о вас слышала, господин Хадживранев. Очень рада. Марина Тодор Кирякова.

Потом сидели за столом. Марина анисовой не пила, а только наливала мужчинам. Павел, стряхнув оцепенение первых минут, говорил о том, что на родине типографий не хватает и что в Пловдиве Киряковы могли бы получать заказы… говорил, а сам убеждал себя — Марине не менее двадцати, она гораздо старше его дочери — и ловил на себе ее взгляд. Она разглядывала его бесхитростно, откровенно, сидя напротив.

— Поверьте, господин Хадживранев, — сказала она неожиданно. — Я очень рада, что вы к нам пришли. Это даже не радость, а скорее… не знаю, как это назвать. Когда-то здесь бывало много людей, похожих на моего отца… Но потом кто погиб, кто уехал в Софию и стал там министром. Только теперь я имею представление, что это были за люди. Вы знали моего отца?

— Лично я? Нет, барышня. Он был старше меня. Но я много о нем слышал. Это и привело меня в ваш дом.