Цена золота. Возвращение

Желтое пламя масляного светильника побледнело, смешавшись с серыми предутренними сумерками, вползавшими со двора. «Сегодня, — согласился ага, — и сегодня и завтра… всегда при тебе должен быть человек. Есть у меня на примете один… арнаут{64}, разбойник. И не просто слава дурная, а сам видел, как он… Теперь он согласится и на доброе дело… и ради тебя, и ради меня, и ради кармана, и, главное, ради спасения души. Если решат стрелять в Хадживранева, придется начать с него — Сефера, а это не так-то просто… Знаю, знаю, ты сам способен. Но в другой раз, Павел, долго разговаривать не станут… А если даже и справишься и если полиция подоспеет, все равно угодишь за решетку. Вызволять придется Высокой Порте{65}, а для тебя это нож острый. Нет, только Сефер!» «Значит, так с ним и ездить по Стамбулу? До каких пор?» — «Пока ездится». Они задули светильник. Со двора, вместе с ясным светом, уже долетало кудахтанье — жены кормили птицу. «А тот муфтий, с которым ты вместе прибыл, нынче в Софию едет. Вчера заходил, думал, ты у меня живешь… Вот как бывает: он — вчера, ты — сегодня. Гм…» — «Зачем я ему, Исмаил-ага?» — «Ни за чем. Просто так, хотел повидать. Спросить, не надо ли кому что передать…» — «Кому, Исмаил-ага?» — «Тебе лучше знать. Он ведь часто ездит — ему и здесь, и там доверяют. Консулы консулами, но если князь пообещает ему, я буду за тебя спокоен. Повинись князю, и он пообещает… Не упускай случая». — «Что пообещает князь, Исмаил-ага?» — «Жизнь!»

2

В этот день Павел спал допоздна. Несколько раз просыпался — голова была тяжелая, как с похмелья. Просыпаясь, сам себя спрашивал, уж не побывал ли он в одном из тех домов с развеселыми девицами. И снова засыпал, будто катился в пропасть. Сон каменной глыбой скатывался с горы: ненадолго задержится на уступе, а потом снова покатится, все вниз и вниз…

Сначала он был молодым и в снежную ночь вел в село незнакомого, светловолосого человека; по бездорожью — ни саней, ни лошади, — пробираясь буераками; потом дома им сварили крепкий кофе; и учитель Бонев был там, и жена — опять нагая; пока они пили кофе, а нимб гостя сиял рядом на лавке, жена пела своим звонким голосом: «Оседлай коня вороного, поезжай, поспрошай по селам, не видал ли кто твою любу у турок в белом гареме…»; потом они были в церкви — вроде бы в той, разрушенной, и в то же время новой; там дядюшка Геннадий, стоя у гроба рядом с князем, требовал усиления тирании, только бы она была народной; вдруг среди цветов вырос, как гриб, здоровый глаз доктора Петровича — чтобы все видеть; дядюшка Геннадий продолжал свою речь, князь кивал, но сам уже насторожился, и не напрасно, потому что тут ворвался безумный поп Грую вместе с украденной турчанкой; и блеснул из-под рясы нож; но сабля его упредила; ряса лопнула и растеклась по каменным плитам; черные ручейки побежали по трещинам и ушли в них, словно поп был из снега, из черного снега. «Видел?» — спросил князь. — «Видел, — ответил Павел, — но моей вины здесь нет». — «А газеты читал?» — и князь хлопнул ладонью по кипе газет. «Знаю, знаю, пишут, что к Хадживраневу ведут нити заговора, что я вдохновитель». — «А разве не так?» — «Хорошо, пусть я, раз другие отпираются». — «И что бы ты стал делать на моем месте?» — «На твоем месте я бы отрекся от престола», — ответил Павел. «Браво! — сказал князь. — Это и умно, и честно, но с одним условием: чтоб сохранилась монархия!» «Ни за что! — крикнул Павел. — Только республика!» — «Ну и дубина. Поди и крикни это великим державам». — «И крикну, — ответил Павел. — Где они?» — «Вот!» — сказал князь и описал рукой круг; круг повис в воздухе, замкнутый — ни конца, ни начала, и Павел не знал, как из него выйти… На закате он встал с постели, будто выбрался из ямы.

3

Тихая песня лилась со двора. Пел не ага и не кто-то из жен — они вообще не пели. У высокого колодца, привалившись спиной и затылком к мрамору, сидел худенький человек. Его голова в белой суконной чеплашке мерно покачивалась в такт песне. Казалось, и сам он был сделан из белого сукна, тесно скроен и туго сшит; из-за пояса торчали черные рукояти ножей, и чернело лицо, смуглое и давно не бритое.

И человек увидел Павла, но не кивнул, только песня его оборвалась. Он смотрел на него и как бы оценивал: насколько тот крепок, насколько здоров, на что способен… а коли так, зачем ему еще охрана… В стороне от него стояла оседланная лошадь, а чуть поодаль — коляска, один ее бок тонул в густом мраке, другой сиял в лучах заходящего солнца. Двор заполняла знакомая уже тишина, и коляска казалась знакомой. «Не хватает трупов!» — усмехнулся Павел.

Он услышал, как за спиной его отворилась дверь и тяжелые старческие шаги замерли у порога. Он повернулся — на него глядел Исмаил-ага.

— Долго ж ты спал, — сказал ага, — и крепко. За того, кто спит, можно не бояться.

— Целый день потерял, Исмаил-ага.

— Ничего, дни наверстаешь. А этот человек опять пришел. Ждет, когда ты проснешься. С полудня ждет.

— Какой еще человек?

— Муфтий. Пойдем.

Исмаил-ага повернулся. Павел пошел следом.