Цепи грешника (СИ)

Вид на Гундоровку открылся потрясающий. Белую громаду церкви, окруженную частными домами, рассмотреть удавалось в подробностях. Солнце отражалось в золотых куполах, и они сияли, приобретая библейский вид, словно под ними действительно происходили чудеса.

— А сфоткай меня! — попросила Маша, встав на фоне Гундоровки с восторженно раскинутыми руками. Сначала я пытался фотографировать ее по-своему, строя "всякие там композиции" и учитывая узлы Фибоначчи, но Маша смотрела на снимки с нарочито расстроенным видом, и говорила: "Ну, не-е-ет! Сфоткай, чтобы поселок было видно! И лес весь вот этот вот!", а потом смотрела на меня щенячьим взглядом, как девочка, пытавшаяся выпросить у отца полтинник.

Как устоять перед этим взглядом?

Никак.

— Это же бессмысленно, — вздохнул я, сдавая в обороне. — Фотографии а-ля "я на фоне пирамиды" смотрятся ужасно.

— Бе! — Маша показала мне язык. — А я говорю — красиво будет!

— Ладно, ладно, — улыбнулся я, и закатил глаза. Все ей весело. Никаких сложностей, никакой техники — просто нужна фотография, которая ей понравится.

Щелк. Снимок захватило в белую рамку, и он отправился в галерею. Маша удовлетворенно улыбнулась и благодарно чмокнула меня в щеку.

Это одно из самых ярких воспоминаний. Время, когда я видел Машу счастливой.

* * *

Я не любил драться, и не считал это слабостью, но люди думали иначе. А если ты еще и плачешь, когда злишься — пиши пропало. Как-то от злости я заплакал на глазах у всего класса, и одна маленькая слезинка переросла в четыре года травли. Артем Зазеленский прозвал меня "Плаксой", а остальные, пытаясь подружиться с "самым сильным парнем на деревне", ему поддакивали. Он ходил на бокс, имел отличные оценки по физкультуре, и связываться с ним никто не хотел.

Но никто и не видел, как он дрался. Вскоре увидел я.

Подколки я слышал от каждой заблудшей в школу души, и беспомощно сопротивлялся, вступая в словесные перепалки. "А если тебя ударить, ты заревешь?" — угрожающе произнес Зазеленский.

Меня не пугали конфликты, однако из-за отсутствия боевого опыта мое тело не понимало, как вести себя в условиях кулачного боя.

Я научился драться. Немного. Благо, папаня милитарист вовремя за меня взялся, прежде чем умереть.

Зазеленский как-то перегнул палку, сказав, что я — сын дворовой шавки, а моя мать — сука. Сам-то он был из богатой семьи, приезжал в школу на крутой машине, и ходил в лучшей одежде, но щит из социального положения неважный. Не стоило ему называть отца дворовой шавкой, а маму — сукой. Не помню, что со мной случилось, но мне определенно сорвало крышу. Глаза защипало от слез, щеки намокли, я стиснул кулаки до онемения, с горячим ощущением в груди кинувшись на Зазеленского, повалив его на лопатки.

Перекошенная рожа Зазеленского, расширенные от удивления глаза — он такого поворота не ожидал. Боксер из него оказался паршивый. Едва тренированный я, рассвирепевший, под воздействием гнева и адреналина мог делать жуткие вещи.

Я орал сквозь слезы, и колотил Зазеленского кулаками по лицу, тяжело так, размашисто, и вскоре потерял счет ударам. Стыдно плакать, скажете вы, позор, скажете вы, да только одноклассники с вами не согласятся. Сначала они ржали, доставая кнопочные телефоны, чтобы потом передавать ролики с "Плаксой" через "ИК-порт", как они любили, а потом….

Когда лицо Зазеленского превратилось в гематому, и когда очередным ударом ему выбило несколько зубов, стукнувшихся об пол — веселые ухмылки с лиц одноклассников пропали.

Не каждый боксер — боксер. Особенно если он говорит об этом. Никто не смел вмешаться. Зазеленский — самый сильный мальчик в классе, и если он не справился, то куда им?

Я разбил кулак до свисшей с костяшек содранной кожи, и в этот раз не об стену, а об человека. Больно, очень жгло, и я остановился. Не хотелось себя изувечивать.

Девочки с опаской прятали глаза, косясь на меня из-под модных черных челок, и совали телефоны в карманы. Мальчики слова ни проронили, изображая лицами страх и напряжение.

— Он больной, — шепнул кто-то.

Избить обидчика — болезнь. Издеваться над тем, кого считаешь слабее — доминация, власть, авторитет. Я с молодости понимал продажность общественных приоритетов.

Сила не в правде, брат, это правда в силе.

Кто сильнее — тот и прав.

— Еще раз меня тронешь, — проговорил я, утирая слезы рукавом. — Убью, сука. Если кто-то назовет меня плаксой — убью. Забью, как этот мешок с дерьмом, и плевать, что со мной будет. Все усекли? — я пылко взглянул на одноклассников. Никто ничего не ответил, но судя по потупленным взглядам все всё поняли.

Только так. Если не показать задирам силу, то травить будут до конца школы, а меня и так изрядно колотили, и изрядно издевались. Но до того, как шпана затронула моих родителей, терпение выдерживало натиск.

Я вырос, но привычка плакать из-за приступов сильной злобы осталась.

* * *

— Что с ней? — переспросил я с нажимом.

— Она….

Закончить Барвэлл не успел. В постройке на северной стене города прогремел взрыв, закричали люди, и крупные камни россыпью грохнулись на дно пещеры, подняв плотное облако пыли.