Цирцея

– Мятеж на Итаке? – Он покачал головой. – У нас нет на это времени. Восстания – для процветающих островов или же для тех, кто так угнетен, что ничего больше не остается. Тогда уже я разозлился. Говорю ему: нет никакого заговора и не было, а ты лучше бы сказал своим подданным пару добрых слов, чем замышлять, как бы погубить их. Он улыбнулся насмешливо. “Ты знаешь, – говорит, – что Ахилл отправился на войну в семнадцать? И не был самым юным воином под Троей. Мальчишки тринадцати, четырнадцати лет – все вели себя достойно на поле боя. Я понял, что мужество не с возрастом приходит, тут все дело в крепости духа”.

Телемах не копировал речь отца, не то чтобы точно. Но передать интонации Одиссея, эту подкупающую доверительную мягкость, ему удалось.

– Он имел в виду, что я его опозорил, конечно. Что я трус. Я должен был дать женихам отпор, в одиночку. Разве, когда они явились, мне не исполнилось уже пятнадцати? Я должен был к тому времени научиться стрелять из его большого лука, не то что тетиву натягивать. Под Троей я не прожил бы и дня.

Я представила себе: дым очага, звяканье старой бронзы, затхлый запах оливкового жмыха. И Одиссей, искусно облекающий сына позором.

– Мы сейчас на Итаке, говорю я ему. Война окончена, и все это понимают, кроме тебя. Тут он пришел в ярость. Улыбаться перестал. “Ты, – говорит, – предатель. Хочешь моей смерти, чтобы занять мой трон. А может, помышляешь даже ее ускорить?”

Голос Телемаха был ровен, монотонен почти, но костяшки пальцев, сжимавших ручку кресла, побелели.

– Я сказал, что это он позорит семью. Что сколько бы ни хвастал он военными заслугами, домой принес с собой лишь смерть. Рук ему никогда уж не отмыть, да и мне тоже, ведь и я ступил за ним в озеро пролитой крови и буду сожалеть об этом до конца дней своих. После этого все было кончено. На советы свои он не пускал меня больше. И в общем зале появляться запретил. Я слышал, как он кричал на мать: ты, мол, вскормила змею.

В комнате водворилась тишина. Я ощущала грань, за которой таяло, соприкасаясь с зимним воздухом, тепло огня.

– Если честно, он, по-моему, даже предпочел бы видеть меня предателем. Такого сына он хотя бы мог понять.

Он говорил, а я наблюдала за ним: не замечу ли манер его отца, хитростей, без которых Одиссей был непредставим, как океан без приливов и отливов. Улыбки, паузы, сухой тон, неодобрительные жесты – все шло в ход, дабы убедить, раздразнить, а главное – умиротворить слушателя. Ничего такого не увидела. Телемах всякий удар встречал грудью.

– После я пошел к матери, но отец выставил стражников, и меня не пустили, а когда я через их головы до нее докричался, она сказала: прояви терпение и не серди его. Только старая няня Эвриклея со мной разговаривала, она и отца нянчила тоже. Мы сидели у огня, пережевывая рыбу в кашу. Он не всегда был таким, без конца повторяла няня. Будто от этого что-то менялось. Другого отца, кроме этого злобного человека, я не видел. Вскоре она умерла, но он даже не постоял у ее погребального костра. Сказал: надоело жить среди праха. И отправился куда-то на лодке, а вернулся через месяц, в новом нагруднике, с золотыми поясами да кубками и пятнами засохшей крови на одежде. Впервые я видел его таким довольным. Но это продолжалось недолго. На следующее утро он уже бранился на чадивший в зале очаг да неловких слуг.

Я видела Одиссея в таком настроении. Мельчайшее несовершенство мира выводило его из себя – людское расточительство, медлительность, глупость, и природа досаждала ему тоже – жалящие мухи, покоробленная древесина, колючки, рвущие плащ. Когда мы жили вместе, я все это сглаживала, окутывала его своим волшебством и божественной силой. Может, поэтому он был так счастлив. Идиллией назвала я нашу с ним жизнь. А правильнее было бы, как видно, иллюзией.

– После этого он каждый месяц уезжал куда-то за добычей. До нас доходили слухи, почти неправдоподобные. Что он взял себе новую жену – царицу некоего государства на материке. Благополучно царствует там, среди коров и ячменя. Носит золотой венец, пирует до зари, съедает по целому борову за раз да хохочет во все горло. Родил другого сына.

Глаза у него были как у Одиссея. Тот же разрез, цвет и даже острота. Но выражение иное: взгляд Одиссея тянулся к тебе, улещивал. А Телемах держал свой взгляд при себе.

– Была в том правда?

Он поднял плечи, уронил.

– Кто скажет? Может, он сам распускал слухи, чтоб нас обидеть. Сообщив матери, что козам нужен особый присмотр, я поселился в пустовавшей лачуге на склоне холма. Пусть отец буйствует и замышляет что угодно – я на это смотреть не хотел. И как мать, съев за весь день кусочек сыра, слепнет за своим станком, смотреть не хотел тоже.

Дрова в очаге догорели. Раскаленные добела головешки покрывались чешуйками пепла.