Цирцея

Больше всего Одиссей любил делать вид, что ничем не отличается от остальных, но подобных ему не было, а теперь, когда он умер, и вовсе не осталось. Все герои глупцы, говаривал он. Имея в виду: все, кроме меня. Так кто мог поправить его, если он ошибался? Он стоял на берегу, смотрел на Телегона и думал: пират. Стоял в зале своего дворца и обвинял Телемаха в заговоре. Два сына было у Одиссея, и ни одного он не смог разглядеть. Но может, родитель вообще не способен по-настоящему разглядеть ребенка. Мы видим лишь отражение собственных ошибок.

Я дошла до кипарисовой рощи. Ветви деревьев чернели в сумраке, хвоя касалась лица, смола легонько липла ко мне. Ему нравилось здесь. Помню, как он проводил рукой по стволам. Это я любила в нем особенно – он любовался миром словно драгоценностью, заставляя его играть разными гранями. Скла́дная лодка, скла́дное дерево, складный рассказ – во всем он находил удовольствие.

Подобных ему не было, но была та, что подошла ему, и теперь она спала в моем доме. Телемах не опасен, а как насчет нее? Может, прямо сейчас она замышляет вспороть моему сыну горло, свершить месть? Что она ни предпримет, мои чары ей не разрушить. На колдовство даже красноречивый Одиссей не мог подействовать. Вместо этого он подействовал на колдунью.

На траве скапливалась роса. Холодила и серебрила мои ноги. Телемах, наверное, лежит в постели, смотрит в эту же тьму и видит, что с восточного края она уже слегка растрепалась. Я вспомнила, с каким лицом он говорил о повешенных рабынях, как жег себя этим воспоминанием словно раскаленным клеймом. Жаль, я не сказала ему еще что-нибудь. Что он не первый вынужден был убивать во имя Одиссея. Что некогда целое войско, вооружившись копьями, занималось тем же. Я едва знала Телемаха, но почему-то думала: вряд ли он этим утешится. Я прямо-таки видела, как едкая горечь проступает на его лице, когда он говорит: ты ведь простишь, если я не возрадуюсь, оказавшись одним из вереницы злодеев?

Из всех людских сыновей этого я сочла бы Одиссеевым в последнюю очередь. Строгий, будто глашатай, прямолинейный до грубости. Он своих ран не прятал. Когда я протянула к нему руку, на лице его отразилось чувство, которое сложно даже назвать. Удивление с оттенком неприязни как будто бы. Что ж, ему нечего бояться. Больше я такого не сделаю.

Эта мысль повлекла меня домой.

* * *

Рассвет я встретила, сидя у станка. Выставила на стол хлеб, сыр и фрукты, а услышав, как зашевелился сын, пошла к его двери. Увидела с облегчением, что лицо его уже не так мрачно, хотя скорбь никуда не делась – тяжелое знание: отец мертв.

Он долго еще будет просыпаться с этой мыслью, я знала.

– Я говорила с Телемахом. Ты был прав насчет него.

Он приподнял брови. Думал, я не способна увидеть то, что прямо перед глазами? Или просто не способна это признать?

– Рад, что ты так считаешь.

– Иди. Я накрыла завтрак. И Телемах, наверное, уже проснулся. Не оставишь же ты его наедине со львами?

– А ты не пойдешь?

– Мне нужно наложить заклятие.

На самом деле не нужно было. Я вернулась в свою комнату и слушала, как они беседуют – о лодке, о еде, о последнем шторме. Бодрящая смесь из обыденного. Телегон предложил пойти затащить лодку в пещеру. Телемах согласился. Две пары ног прошагали по каменным плитам, захлопнулась дверь. Вчера еще я бы посчитала безумием отпускать их куда-то вдвоем. А теперь казалось – это дар моему сыну. Меня вдруг пронизал стыд: Телемах и Телегон. Я понимала, кем кажется со стороны назвавшая сына так – собакой, которая не может войти и скребется за дверью. Но я ведь никогда не думала, что они познакомятся, хотелось объяснить мне, это имя предназначалось для меня одной. Оно означало “рожденный вдали”. Вдали от своего отца, да, но и от моего тоже. Вдали от моей матери и Океана, от Минотавра, Пасифаи и Ээта. Рожденный для меня, на моем острове Ээе.

И извиняться за это я не собираюсь.

Копье я забрала назад еще вчера, и теперь оно стояло в моей комнате, у стены. Я сняла кожаный чехол. На суше радужный, зубчатый хвост ската выглядел еще диковиннее. Я покрутила его, и мельчайшие бисеринки яда, покрывавшие острие каждого оперенного зубца, засверкали. Нужно вернуть его. Рано.

Опять движение в конце коридора. Я подумала обо всех тех мужчинах и женщинах, что много лет выбалтывали свои секреты, а Пенелопа тщательно их собирала. Я надела кожаный чехол обратно и распахнула ставни. Утро было прекрасно, ветер доносил первые отголоски вызревающей весны.

Я ждала стука в дверь, и он раздался.

– Открыто!

Она стояла в обрамлении дверного проема, в светлой накидке поверх серого платья, будто обвитая шелковой паутиной.

– Я пришла сказать, что мне совестно. Вчера я не поблагодарила тебя, а следовало бы. Не только за радушный прием, оказанный нам. Но и за прием, оказанный моему мужу.

Тон ее был так мягок, что нельзя было понять, колкость ли это. Хотя и на колкость она, пожалуй, имела право.