Цирцея

Я втайне обрадовалась. Шрамы шли ему. Многостойким Одиссеем он звался, и наименование это вышито было на его теле. Чтобы всякий встречный, приветствуя его, говорил: вот человек, повидавший мир. Вот капитан, которому есть что рассказать.

Я могла бы тогда поведать ему свои истории. О Сцилле и Главке, Ээте, Минотавре. О каменной стене, врезавшейся мне в спину. О лужах крови на полу моей комнаты, отражающих луну. О телах моряков, что я стащила одно за другим с холма и сожгла вместе с их кораблем. О звуке, с которым разрывается и видоизменяется плоть, и о том, как, превращая человека, можно остановить трансформацию на полпути, и тогда это чудовище, это полуживотное умрет.

Он слушал бы с напряженным вниманием, и его неустанный разум исследовал бы, взвешивал, систематизировал. Я делала вид, что могу не хуже его скрывать свои мысли, но прекрасно знала, что это не так. Он увидел бы меня насквозь. Он собрал бы все мои слабости и поместил в свою коллекцию, рядом с Ахилловыми да Аяксовыми. Он носил их при себе, как прочие мужчины носят кинжалы.

Я взглянула на свое нагое тело, освещенное пламенем очага, и попыталась представить его исписанным собственной историей: зигзаг на ладони, рука без пальцев, тысячи порезов – следов моих колдовских занятий, выпуклые рубцы, оставленные отцовским пламенем, лицо как оплывшая свеча. И это лишь то, что оставило следы.

Только меня приветствовать не будут. Как Ээт назвал уродливую нимфу? Бельмо на глазу мира.

Мой гладкий живот цвета золотящегося на солнце меда светился под ладонью. Я привлекла Одиссея к себе. Я – золотая колдунья без прошлого.

* * *

Я понемногу узнавала Одиссеевых спутников – эти неверные сердца, о которых он говорил, эти дырявые сосуды. Полит был воспитан лучше остальных, Эврилох – упрям и мрачен. Худолицый Эльпенор не смеялся, а ухал по-совиному. Они напоминали мне волчат: не знали печалей, если желудок полон. Когда я проходила мимо – опускали глаза, будто хотели убедиться, что руки все еще при них.

Дни напролет они соревновались. Носились наперегонки по холмам да по берегу. То и дело прибегали, запыхавшиеся, к Одиссею. Рассудишь наше состязание в стрельбе из лука? В метании диска? Копья?

Иногда он, улыбаясь, шел с ними, но порой кричал на них и даже бил. Он хотел казаться спокойным и ровным, но вовсе таким не был. Я жила с ним – словно у моря стояла. Что ни день – разные оттенки и волны в пенных шапках разной высоты, но всегда одна и та же неуемная энергия, влекущая к горизонту. Когда сломался поручень на корабле, Одиссей в ярости выбил его ногой и зашвырнул обломки в море. На следующий день, взяв топор, отправился, угрюмый, в лес, а когда Эврилох предложил ему помощь, ощерился. Выстроить себя он все же мог, показать личину, которую, наверное, когда-то надевал ежедневно, чтоб усмирять Ахилла, но даром это не проходило, и потом Одиссей капризничал и сердился. Тогда спутники его, явно смущенные, потихоньку удалялись. Дедал сказал как-то: и лучшее железо станет ломким, если слишком долго по нему бить.

Я была гладка как масло, спокойна как в штиль вода. Пыталась его разговорить, просила рассказать, как он путешествовал среди чужих земель и народов. Он рассказывал – о войске Мемнона, сына зари, короля Эфиопии, и всадницах-амазонках со щитами в форме полумесяца. Он слышал, что некоторые фараоны Египта были женщинами, переодетыми в мужскую одежду. А в Индии есть муравьи размером с лисицу, которые выкапывают золото в пустыне. А люди, живущие далеко на севере, верят, что вовсе не Океанова река опоясывает землю, а обвивает ее огромный ненасытный змей размером с корабль в обхвате. Нет ему покоя, вечный голод гонит его вперед, заставляя мало-помалу поглощать все сущее, и когда-нибудь он съест весь мир, а потом поглотит и самого себя.

Но как бы далеко ни путешествовал он, всегда возвращался на Итаку. К своим оливковым рощам и козам, верным слугам и превосходным охотничьим псам, выращенным им самим. К своим почтенным родителям, и старой кормилице, и первой охоте на кабана, после которой остался у него на ноге тот самый длинный шрам. Его сын Телемах сейчас, должно быть, уже сгоняет с гор стада. Он с ними поладит, я всегда ладил. Любой царевич должен знать свои земли, и лучший способ узнать их – пасти овец.

Он никогда не говорил: что, если я вернусь домой, а все это уж в прах обратилось? Но мысль эта явно жила в нем как вторая сущность и подпитывалась во тьме.

* * *

Уже осень наступила, день убывал, трава похрустывала под ногами. Месяц почти прошел. Мы лежали в постели.

– Нам нужно отплывать со дня на день или оставаться на зиму.

Окно было открыто, нас овевал ветерок. Имел Одиссей такую привычку – предъявить свою мысль как пустое блюдо и посмотреть, что ты на него положишь. Но на этот раз он меня удивил – продолжил сам: