Цирцея

Мысли мои часто возвращались к этому скромному, внимательному мальчику. Знает ли он, чего ждет отец, думала я, чувствует ли весомость этих надежд? Я представляла, как каждый день стоит он на скалистом берегу, моля о корабле. Истомленный, по вечерам отправляется спать с тихой, затаенной печалью и сворачивается в постели калачиком, как когда-то в колыбели отцовских рук.

Я и сама сложила руки чашечкой во тьме. Я не владела тысячей уловок и неподвижной звездой не была, но впервые ощутила нечто в этом пространстве. Надежду, живое дыхание, способное еще возникнуть между.

Глава семнадцатая

На деревьях набухали первые почки. Море все еще пенилось, но скоро воды его успокоятся, наступит весна и время Одиссею отплывать. Он помчится по волнам, уклоняясь от штормов и могучей Посейдоновой длани, устремив взгляд в сторону дома. И остров мой вновь погрузится в тишину.

Каждую ночь я лежала рядом с ним в лунном свете. И представляла, как скажу ему: еще только один сезон. Только до конца лета – в это время ветры самые благоприятные. Он удивится. Я уловлю едва заметный проблеск разочарования в его глазах. Золотым колдуньям умолять не подобает. Пусть остров просит за меня, пусть говорит его красноречивая красота. С каждым днем все больше сходила изморозь с камней, ширилось цветение. Мы обедали на зеленой траве. Гуляли по нагретому солнцем песку, купались в ярких водах залива. Я уводила его под сень яблони, чтобы он спал, окутанный ее ароматом. Я ковром расстилала перед ним все чудеса Ээи и видела, что он начинает колебаться.

Видели это и его спутники. Тринадцать лет они прожили с ним бок о бок, и хотя его изощренные мысли оказывались по большей части за гранью их понимания, они ощущали перемену, как охотничьи псы чуют настроение хозяина. День ото дня они становились беспокойнее. И при каждом удобном случае говорили громко: “Итака”. Царица Пенелопа. Телемах. Эврилох расхаживал по моим комнатам, сверкая взглядом. Я видела, как он шептался с остальными по углам. Когда я проходила мимо, они замолкали, опускали глаза. По одному, по двое подкрадывались к Одиссею. Я ждала, что он их прогонит, но он лишь глядел задумчиво поверх их плеч в пыльную закатную даль. Лучше бы оставались свиньями, думала я.

* * *

Брат смерти – так поэты называют сон. Для большинства людей эти часы во тьме – напоминание о покое, ожидающем их в конце дней. Но Одиссей спал все равно что жил – встревоженно метался, тяжко бормотал, заставляя моих волков навострять уши. В жемчужно-сером свете зари я наблюдала, как лицо его сводит судорога, как изо всех сил напрягаются его плечи. Он скручивал простыни будто противника, которого намеревался уложить в рукопашном бою. Целый год прожив со мной в мире, каждую ночь он возвращался на войну.

Ставни были открыты. Похоже, ночью шел дождь. Из окна веяло чистейшим, промытым воздухом. Всякий звук – птичья трель, трепетание листьев, журчание волн – музыкой плыл по воздуху. Я оделась и вышла в утреннее великолепие. Люди Одиссея еще спали. Эльпенор лежал на крыше, завернувшись в одно из лучших моих одеял. Ветер струился подобно переборам лиры, и мое собственное дыхание, казалось, насвистывало в такт. Капля росы упала с ветки. Ударилась о землю звонким колокольчиком.

Вдруг у меня пересохло во рту.

Он вышел из лавровой рощи. Каждая линия его силуэта была прекрасна, безупречно изящна. Темные распущенные волосы украшал венок. С плеча свисал сверкающий лук с серебряными рогами, вырезанный из оливы.

– Цирцея, – молвил Аполлон – и голос его был величайшей музыкой из всех. Всякая мелодия на свете принадлежала ему.

Он грациозно поднял руку:

– О твоем голосе брат меня предупредил. Пожалуй, лучше будет, если ты станешь говорить как можно меньше.

Злости не было в его словах. А может, эти совершенные интонации так передавали злость.

– На собственном острове я молчать не буду.

Он поморщился:

– Гермес сказал, что ты строптива. Я пришел с пророчеством для Одиссея.

Я насторожилась. Олимпийские загадки – всегда палка о двух концах.

– Он в доме.

– Да, я знаю.

Ветер ударил мне в лицо. Я и вскрикнуть не успела. Он ворвался в мою гортань, протолкнулся в живот – будто целое небо в меня влили. Я давилась, а его распирающая мощь все текла и текла, душила меня, топила в своей неведомой стихии. Аполлон благодушно наблюдал за мной.

Островную поляну смело. Одиссей стоял на морском берегу, а вокруг высились скалы. В отдалении паслись козы, росли оливы. Я увидела дом с просторными комнатами, поблескивавшее на стенах фамильное оружие, мощеный внутренний двор. Итака.

Потом Одиссей оказался на другом берегу. Темный песок и небо, никогда не видевшее света моего отца. Сумрачные силуэты тополей, ивы, влачащие листву в черной воде. Птицы не поют, звери не шевелятся. Я сразу узнала это место, хоть никогда там и не бывала. В зеве огромной пещеры стоял незрячий старик. Имя его прозвучало в моем сознании: Тиресий.