Цирцея

– Если не трону стадо, доберусь домой вместе со своими людьми. Но если хоть одной корове причиним мы вред, твой отец разгневается. Я еще много лет не увижу Итаку, а все мои люди погибнут.

– Так не останавливайся там. Даже на берег не сходи.

– Не остановлюсь.

Но мы оба знали: не так-то это просто. Мойры искушают и путают. Возводят преграды, чтоб загнать тебя в свои сети. Все для этого используют: ветры, течения, слабые людские сердца.

– Если сядете на мель, держитесь берега. Не ходите смотреть на стада. Не представляешь, в какой соблазн они могут вас, изголодавшихся, ввести. По сравнению с обычными коровами эти – что боги по сравнению с людьми.

– Я устою.

Не за его стойкость я опасалась. Но что проку говорить об этом, совой, возвещающей смерть, ухать над порогом? Он знает, каковы его люди. К тому же я задумалась о другом. Припоминала, как давным-давно Гермес рисовал мне морские пути. И мысленно их прослеживала. Если он пойдет мимо Тринакрии, то…

Я закрыла глаза. Опять боги наказывают. И его, и меня.

– Что такое?

Я открыла глаза.

– Послушай меня. Ты должен знать кое-что.

Я нарисовала ему предстоящий путь. Одну за другой наметила опасности, которых придется избегнуть: мели, острова, населенные дикарями, сирены – птицы с женскими головами, что влекут моряков своими песнями прямо навстречу смерти. Наконец пришлось и это сказать:

– А еще ваш путь проляжет мимо Сциллы. Знаешь о ней?

Он знал. Я видела, как обрушился удар. Шестеро, а то и двенадцать.

– Должен быть способ ей помешать, – сказал он. – Какое-то оружие я мог бы применить.

Вот что, помимо прочего, мне так в нем нравилось – без борьбы он никогда не сдавался. Я отвернулась, чтобы не видеть, с каким лицом он выслушает следующие слова:

– Нет. Нечего тут применить. Даже такому смертному, как ты. Я встретилась с ней однажды, давным-давно, и спаслась лишь потому, что богиня и владею колдовством. Однако сирен ты обхитрить сможешь. Залепи своим товарищам уши воском, но свои не залепляй. Вели привязать себя к мачте, и тогда, наверное, станешь первым человеком, который слышал пение сирен и может рассказать об этом. Хорошая ведь выйдет история для твоей жены и сына?

– Хорошая.

Но голос его был тусклым, как испорченный клинок. Больше я ничего не могла сделать. Он уходил от меня.

Мы отнесли Эльпенора на погребальный костер. Совершили обряды, воспели его военные подвиги, внесли его имя в список живших. Нимфы мои причитали, мужчины плакали, но мы с Одиссеем хранили сухое молчание. После погрузили на корабль мои припасы – сколько он мог увезти. Спутники Одиссея заняли места у тросов и весел. Не в силах больше ждать, они быстро переглядывались, шаркали подошвами по палубе. Я чувствовала себя опустошенной, вмятой, как песок под килем корабля.

Одиссей, сын Лаэрта, великий путешественник, царь хитростей, уловок и тысячи путей. Он показал мне свои шрамы и взамен разрешил делать вид, что своих у меня нет.

Он взошел на корабль, а обернувшись, меня уже не увидел.

Глава восемнадцатая

Как этот эпизод представили бы в песнях? Богиня стоит на одиноком мысу, ее возлюбленный исчезает вдали. Глаза богини влажны, но взгляд непроницаем, обращен внутрь, к сокровенным мыслям. У подола ее сидят звери. Липы цветут. Наконец, когда он уже вот-вот скроется за горизонтом, она поднимает руку и прикладывает к животу.

Внутренности мои забурлили в тот миг, когда Одиссей поднял якорь. Меня, никогда в жизни не испытывавшую тошноты, теперь тошнило ежеминутно. Рвало так, что горло саднило, желудок гремел, как старый орех, а рот растрескался по уголкам. Тело будто вознамерилось извергнуть все съеденное за сотню лет.

Нимфы заламывали руки, хватались друг за друга. Такого они еще не видели. Все в нашем племени, будучи беременными, светятся и наливаются как бутоны. Они решили, что я отравлена, а то и проклята каким-то богопротивным превращением и тело мое выворачивается наизнанку. Они пытались мне помочь, но я их отталкивала. Ребенок, которого я ношу, будет называться полубогом, но слово это – обман. От моего рода ему достанутся кое-какие особые дарования – скорость или красота, сила или обаяние. Но все остальное он унаследует от отца, ведь смертное множится вернее, чем божественное. Плоть его будет подвержена бесчисленным острым болям и роковым несчастьям, угрожающим каждому человеку. Нечто столь хрупкое я не могла доверить ни одному богу, ни одному родичу – никому, кроме себя самой.

– Уходите сейчас же, – сказала я им изменившимся, охрипшим голосом. – Каким образом – мне все равно, известите своих отцов и уходите. Это только для меня.