Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории

В прежние эпохи нравственное сознание строилось преимущественно в авторитарной логике, дихотомичной по своей структуре. Как показано историческими исследованиями [Поршнев Б.Ф., 1974], непререкаемый положительный авторитет вторичен по отношению к отрицательному авторитету: Дьявол – Бог; чужой – наш; зло – добро.

Альтернативу авторитарной морали составляет мораль критическая , усваиваемая через призму индивидуального осмысления ценностей и норм. Ее исторические истоки восходят к началу Осевого времени, к Сократу и Конфуцию. С тех пор она прошла этапы становления, оставаясь на периферии гуманитарной культуры как элемент «избыточного разнообразия» (см. раздел 3.3), который только теперь начал приобретать решающее значение для эволюции.

Критическая мораль требует значительных умственных усилий и тонких воспитательных методик, а потому при сравнительно невысокой когнитивной сложности приоритет принадлежал архаичной авторитарной форме морального сознания, опирающегося на априорные (для индивида) заповеди. Вместе с тем авторитарные регуляторы имеют, по меньшей мере, два существенных порока, которые делают их дисфункциональными при изменившихся условиях. Имманентно дихотомический характер не позволяет им обойтись без образа врага и непременно ограничивает применимость моральных норм. Столь же имманентно присущая им статичность исключает оперативную ориентировку в качественно возросшем по «размерности» пространстве возможностей и жизненно важных задач.

Поэтому динамизация социально-исторических процессов и беспрецедентная задача искоренения социального насилия настоятельно требует смены ценностей и механизмов моральной регуляции. [4] От того, насколько своевременно цивилизация сумеет ответить на это историческое требование, в существенной мере зависит, состоится ли XXI век.

Следует добавить, что смена парадигм морального сознания, в свою очередь, упирается в ряд концептуальных парадоксов. И. Кант [1965] учил, что, поскольку чистый разум не способен охватить всю бесконечность условий и факторов, его суждения должны контролироваться абсолютно независимым регулятором – категорическим императивом. Мало кто с тех пор решался усомниться в доопытном происхождении нравственного императива. И теперь еще в научной литературе нередки пассажи вроде следующего: «Разум может сказать нам, к каким результатам приведут те или иные действия, но он не может сказать, к чему следует стремиться… Он действует тогда, когда цели уже определены» (Shacke G., цит. по [Макашова Н.А., 1992, с. 19]). Возражая против такого предубеждения и продолжая традицию А. Смита, Дж. Кейнс объявил экономическую науку разделом нравственной философии и тем самым противопоставил обществоведение естествознанию.

Теперь пришло время для еще более решительной постановки вопроса: естественнонаучное и техническое знание непосредственно включаются в процесс социального целеполагания, созидания нравственных ориентиров, ценностей и норм. Это обусловлено, с одной стороны, объективной необходимостью, а с другой – глубокой перестройкой собственных парадигм науки. В частности, постнеклассическая наука, в отличие от классической науки и религии (по этому признаку две последние парадигмы мышления, в остальном несовместимые, смыкаются), научилась не отталкивать, а втягивать в себя концептуальные различия.

То, что сегодня принятие значимых решений без учета медицинских, биологических, экологических, энергетических, термодинамических и прочих параметров опасно для общества, уже мало кому нужно доказывать, по крайней мере, теоретически. Исключительно ли о «средствах» в данном случае идет речь?

В 30-е годы К. Гедель доказал знаменитую теорему о неполноте, которая потрясла здание классической гносеологии. Суть теоремы в том, что любая содержательная теория включает утверждения, принципиально недоказуемые в ее собственных рамках, и поэтому их следует принять на веру. Для доказательства этих утверждений придется строить новую теорию с новыми недоказуемыми в ее рамках постулатами и т.д. Иначе говоря, если мы будем последовательно задавать вопрос «почему?», то рано или поздно упремся в дно аксиоматики [Успенский В.А., 1982].

Еще раньше М. Вебер [1990] не столь математически строго, но не менее убедительно доказал аналогичную «теорему» применительно к аксиологии. Последовательно задавая вопрос «для чего?», мы также убедимся в замкнутости любой ценностной иерархии и будем вынуждены обратиться к внешним для нее факторам – истории, условиям существования той или иной культуры, личности и т.д.