Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

На Востоке жизнь пишется – не изображается – степенно-церемонно и с непоправимой точностью. Эта жизнь наделена твердой и упорной, как алмаз, субстанцией, так что ни одно событие не оставит на ней следа. Или скорее она мягка, как вода: ее зеркальная гладь ненадолго взволнуется от брошенного в нее «камня идеи» и опять придет к покою. Перед нами мир, который и предвосхищает, и превосходит себя, но никогда не предстоит себе. Мир, где еще ничего нет и уже нет ничего. Как увидеть такой мир? Кто

может видеть его? Поистине, спрятанному (или спрятавшемуся?) в его утробе дано видеть только заимствованные образы и говорить в модусе церемонно-вежливой иносказательности.

Умеющий ходить не оставит следов.Умеющий говорить не заденет словом…

Небывалый, всегда только грядущий мир. Не-мыслимый социум, упокоенный во всеобщем забытье. Мир, досконально обжитый людьми и потому… забытый ими, как каждый из нас забывает свое тело, когда мы здоровы, или мастер-виртуоз забывает орудия и самый материал своего труда. «Дело мастера боится». Великое свершение остается незамеченным, хотя становится возможным благодаря необыкновенно чуткому бдению.

В Китае идеальным считалось как раз такое, небесное

сообщество мастеров, где, строго говоря, никто ничего не делает, но все делается спонтанно и безупречно[19]. Примечательна эта раздвоенность видения между взглядом из бесконечной дали, в котором опознается нерушимый покой неначавшегося и завершенного, и взглядом, упершимся в актуальность происходящего, почти сведенным к физическому осязанию или, по завету традиции, «познанию на ощупь». Эти перспективы, как макромир и микромир, несопоставимы и непроницаемы друг для друга: одна всегда отсутствует в другой. В обоих случаях нет никаких внешних отношений, никакой предметности опыта. Реальность мирового со-бытия есть, согласно еще одной классической формуле, нечто «предельно большое, не имеющее ничего вовне себя, и предельно малое, не имеющее ничего внутри себя». Пересекать границу между тем и другим, переживая смену целой «картины мира», – значит испытывать бытие на прочность, предаваться чистой радости игры. Так ребенок бьет игрушку о пол, желая узнать, выдержит ли она. Кто опосредует и собирает эти несходные планы бытия в непостижимой цельности нетварного покоя? Неведомый «высший предок» или даже, точнее, «великая мать» всех явлений, «изначальный блик-облик» всех людей: родовая полнота человечества.

Если бескрайний простор хранит в себе глубину центрированности, то концом пути может быть только возвращение в родной дом. Путешествие по Китаю должно завершиться возвращением в древнюю страну лёсса: мир вечных снов о величии мира.

В тени Хуашани

Когда приезжаешь в китайский город – а это был Сиань в жаркий августовский вечер, – ноги сами несут в уличную толпу. Все-таки человек – социальное животное, и притом ему нужно не просто «людей посмотреть, себя показать», но нутром ощутить мощь человеческой массы и порадоваться ей, ведь в ней нам открывается «роковое родовое», бессмертное начало. Вот где начинаешь понимать, почему китайцы сравнивали жизнь с веселым плаванием в бурных водах. Вокруг кипит человеческий океан, пылают вывески, воздух наполнен криками торговцев и острыми, незнакомыми ароматами. Всякие мелкие закуски – кукуруза, грибы, кальмары, креветки и проч. – наспех обжариваются на грубых лотках и голод не утоляют. Только проглотил – и сразу хочется чего-нибудь еще. Рядом разложена бижутерия и прочая мелочь. Взгляд скользит от одной вещицы к другой, а сами товары в Китае, как все знают, неважного качества, сделаны скорее для скоротечного удовольствия, чем длительного пользования. Они – игрушки. Поиграл и сломал. За базаром, едва различимые в ночном сумраке, стоят невзрачные, хлипкие домишки. Их обитателям тоже предназначено жить веселой мимолетностью быта. В жилищах – та же беспорядочная скученность, в крестьянских домах перехлестывающая все границы: в гостиной перед домашним алтарем свалены в кучу мешки, коробки, всякий хлам, велосипеды.

Если предположить – а это предположение кажется мне единственно разумным, – что внутреннее коррелируется с внешним сущностно или на худой конец структурно, то свалка китайского быта должна указывать на необыкновенную тщательность духовного бдения – подлинного идеала китайской жизни. Согласно классическим формулам, просветленное сознание – «густое, тонкое и единое», его мир – это «чаща тьмы образов». Художник XV в. Шэнь Чжоу в надписи к картине «Ночное бдение» утверждал, что достигшему просветленности бдения дано чувствовать первозданный разрыв, зазор, пустоту в опыте, которые так тонки-плотны, что туда «нельзя воткнуть даже кончик волоска».