Тучи идут на ветер

— Гм, ждать будут, покуда ты соизволишь явиться… Что-то удержало — не влепил в небритую рожу, запухшую от самогонки и безмерной пасхальной жратвы. Не испытывал Захарка почему-то злости на явный провал. Топчась, мирно ощупывал взглядом каждый предмет: старая деревянная кровать, почернелая икона богородицы, укутанная льняным вышитым рушником, медная лампадка, кособокий комод в простенке меж двух оконцев, глядевших на улицу. Угол занимает фикус в деревянной кадке на земляном полу. Длинная лавка; дальше — посудный шкаф, прислонившийся к стенке против печки. Печка и шкаф отгораживают, оставляя узкий проход, горенку от комнатки. Между кроватью и лежанкой, у глухой стенки, — скрыня.

Рука потянулась к карточкам. Они стояли на комоде, подпертые пустыми флаконами, стеклянными баночками, морскими ракушками, висели на стенах в рамках под стеклом. В сумраке не различал мелких черт, но безошибочно угадывал по общему контуру самого хозяина. Все военные, в форме — видать, парубком и не снимался. Не знал определенно, чутье подсказывало, карточки — документы важные в его теперешней работе.

За спиной прокашливался Сидорка — давал о себе знать. Перенял взгляд сотника, несмело предложил:

— А может, сховались у старого Макея?

Захарка промолчал. Арест самого мельника не входил в его план; зная из допросов соседей о привязанности Бориса к дочке и о том, с каким нетерпением он ждет другого ребенка, решил пока взять в заложники беременную жену и девочку. Предложенный в письме чин есаула не сработал — может, возымеет действие угроза. Выходит, дело оборачивается изнанкой. Ежели даже мельник не припрятал беглецов, спрос будет с него…

Уловил Сидорка кивок сотника, живо вымелся из хаты.

2

За ветряком палом разгорается утро. Огонь пожирает синие обрывки туч, плавит зеленый окраек небосвода. Ноздри будто улавливают запах гари, доносимой с бугра степным ветерком.

На стук приклада вышел Макей. Увидав вооруженных казаков, поддернул плечом сползавший ватник; глядел на офицера выжидающе из-под темных кустистых бровей.

Не погнулся у Захарки ответный взгляд; продевая большой палец под широкий ремень рядом с кобурой, спросил с ледяной усмешкой:

— Не угадываешь… дядько Макей?

— Бог милостив… Ни на здоровье, ни на память не жалуюсь покуда. Кирсана Игнатовича сынок… Рад видеть при полном здравии и почете. Не чурайтесь, заходите в мои хоромы…

Сглотнул Захарка подкативший сухой ком.

— Твои-то сыны… надо думать, тоже в здравии?

Взмахнул Макей полами ватника: должно, мол, так. Понурив белогривую голову, спустился с порожек, затоптался по бурьянной подстилке.

— Куда сховал сноху?

В самом деле, тут беглянок нет. Да и какой расчет перебегать сотню саженей из своей землянки под кров свекра? Но старый знает достоверно, где они…

— В флигеле кто?

— Один домовничаю… Баба после великодня укатила за Маныч дочку свою проведать. У двох хозяинуим с Лазарем, мирошником. Он на ветряку, а я боле дома отлежуюсь… Слыш-те, клюкает? Он, Лазарь.

От мельницы глухо доносились удары молотка по чему-то деревянному. Руки Захарки сами по себе вынули пачку; тыкался папиросой в голубой огонек, бегая взглядом от ветряка к флигелю. Не знал, что ему делать. Арестует мельника, будет допрашивать с усердием, как Ефремки Попова отца. Никодим — казак; с него прямой спрос за сына, офицера, дезертира, наконец, предателя вольного казачества. Допрос мельника — напрасная трата времени. По слухам, сынов он не благословлял на красноотрядное дело, даже повздорил со старшим за его бунтарство, советовал остепениться, не браться за оружие, отказал в помощи. Всему этому верил Захарка, да и отец Кирсан упорно держал руку Макея. Не уличишь старого и в пособничестве к бегству снохи. Извернется…

Опережая вставшие на развилке мысли сотника, Макей заговорил:

— Сноха моя, Захар Кирсанович, не заховалась… Ей разрешаться приспичило, вот и заюрила баба до матери в Платовку. Вчера, уж поздненько, прибегала Пелагея, дочка, просила подводу… Отказал. Не было: Лазарь у Веселый ездил. А ежели нема в хате, значит, укатили с попутной бричкой или у соседей кого наняли лошадь.

Выпустил Захарка струю дыма. Дрожа ноздрями, наблюдал, как он таял в утреннем воздухе. Решение пришло внезапно. Унизить мельника. Не ночью, на допросе в правлении. Нет. Днем, на свету… На людях! Склонить, опозорить, втоптать в уличную грязь гордую, благообразную голову, в дугу согнуть прямую нестарческую спину. Тяжестью всей должна навалиться на него вина детей. Пусть видит весь хутор ту кару, какая постигнет всякого, кто осмелился встать в противной стенке свободного Дона.