Тучи идут на ветер

Мельник придержал лошадь. Поводя головой, ловил степные шорохи ночи.

— Навроде топот, ага?

Выпустила Махора на волю из-под пухового платка ухо; кроме стука в висках, ничего не слыхала.

— Кажись, нема…

— А вото не огонек, случаем? Глаза вострые у тебе, молодые…

— Светится…

— Слава богу.

Дергая вожжами, он заговорил громче, с явным облегчением в простуженном голосе:

— Хирный, должон быть, хутор. Ерик обогнем и, кажи, приехали. Дале не повезу, не обессудь, молодица. Препоручу куму. Так Володька велел. Сам небось, стервец поганый, не вызволился свезть — батьку спровадил. Ить тут с одного страху, как бирюк с пару, сойдешь. Зорькой бы возвернуться до дому…

От близкой воды потянуло илистым ветерком. Махора, перекутав платок, уперлась удобнее в высокую спинку бедарки, выпрямила затекшие ноги. Не слушая мельника, попыталась восстановить в памяти прерванные думки; ничего не могла вспомнить. Обессиленная, одинокая, сраженная одичавшей тоской, засморкалась в теплый ворс платка.

Потревожила, не то беспокойный норовом зачался: толкнул раз, два — осерчал. Махора поспешно распрямилась, будто чернобыловый прут из-под подошвы. Обе ладони сунула под кофту. Мигом слетели оцепенелая одурь, чувство одиночества и безысходной тоски. Глаза явственнее различали в потемках бородатое лицо мельника, вытянутые руки с вожжами; перевела взгляд на степь. Неподалеку проступала темная стенка; она уходила куда-то низом, под кромку едва внятного бугра, слитного с плюшево-синим краем неба. Догадалась: ивняк. Смутно наметилась белесая полоска. Наверно, ерик. Где-то за ним кошачьими глазами желтели две крапицы. Хутор. А Мансур указывал не туда. Потянулась, пошарила взглядом в темени. Ничего там не светится, поддакнула наугад. Поправила свою промашку:

— Дядько Мансур, светится во-она… С другой руки вовсе.

Мельник шевельнул вожжой, отозвался не сразу:

— Абы дорога была под ногами… Куда-нибудь да приведет до людей.

Сбавил бег лошади, спросил недобро:

— Твой-то… башку таскает еще на плечах?

Махора промолчала. Сдавив потуже у подбородка платок, подалась всем телом на край бедарки.

Обиделся мельник: секанул в сердцах лошаденку, пустил вскачь. До самого ерика гнал, не сымая со спины кнута.

У гребельки дорогу перегородили люди.

— Стойте-ка! Кому шумлю!

— Куды пре-ешшь!

Обступили. Спрашивал один, а руками шастали в бе-дарке все.

— Кто такие? Откуль едете?

Сообразив, с кем имеет дело, мельник воспрянул духом; вглядываясь в волосатое лицо говорливого, угадывал:

— Кум Евсей, ага?

— Гм, «кума» напал… Сказуй, откуль едете?!

— Та погодь, Евсей… Ить эта я, Мансур Егорка, с Казачьего. Али паморотки вышибло? В запрошлом годе на млыну моему дерть рушил… Помараев ты по прозвищу.

В неловкой заминке откликнулся другой голос, хрипатее, злее:

— Младший урядник Помараев, сведи-ка в правление. В аккурате там зараз и казачинцы… Нехай прощупают как след, каки таки хуторцы их раскатуют в потемках в степу…

На пути в правление Мансур пытался усовестить кума, шагавшего с вожжами. Свесившись с бедарки, укорял:

— Ну, кум, ей-бо, не ждал… В глаза отказаться. Совесть у тебя есть?

— По нонешним временам от кровного дитя открестишься, не токмо… Но! Но! Встаешь, курва.

Смыкнул сердито — ступицы защелкали чаще. Едва поспевал перебирать ногами, загребая пыль. Погодя спросил:

— Что за черт в бедарке?

— Обнаковенная баба… — пробурчал мельник. Помолчав, добавил — Нашенская, хуторская… Занедужила от тяжести, вот везу до знахаря. До тебя метил с ночевкой. А вышло, вишь, впору навыворот…

На стук колес и людские голоса с ближнего базу откликнулся кочет. Стенящий, с хрипотцой напев его ворохнул полуночную дрему; в ответ из края в край по всему хутору покатились разноголосые переклики.

— Эка, мазурик… Сам не спит и других перекудов-чил, — покачал головой казак. — Мой эт шельмец, кочет. Смолоду такой задурастый.

Ворота хуторского правления откинуты настежь. Во двор въехали беспрепятственно. Кликнул конвоир на ходу часового, тот не отозвался.

— Дрыхнет, анчибел, в яслях…

Встали у коновязи, забитой лошадьми.

— Эгей, дневальный! — повысил он голос. Послушав, заключил — И этот пропал… Хоть запали, а то и коней всех чисточко поотвязывай.

Повелев выпрягать, сам пошел в правление будить начальство.

Проводил Мансур его взглядом до крылечка, толкнул Махору, щекоча прогорклой от табачища бородой щеку, зашептал горячо:

— Слышь, молодица, тикай… Спознают доразу наши казачинцы. Ни тебе, ни мне несдобровать. Та и сам я сознаюсь… так как нема резону укрывать… Тикай от греха.

В окнах правления, деревянного приземистого куреня, зажегся свет. Мансур соскочил проворно наземь; помогал ей выбраться из бедарки, выдыхал шумно, не скупился на напутствия:

— За сеновал вон… в сады… Затемно не худо бы с хутору выгребтись, в камыши… Не то — за Маныч. Ить сгинешь понапрасну, бог видит… Сбрешу, мол, до ветру бабе забожалось… Ступай, ступай.

— А узелок?

Махора беспомощно расставила руки.