Тучи идут на ветер

Недаром тревожился управляющий. От косяка отбили уже темно-гнедого трехлетка. Двое, сын хозяина и драгунский ротмистр, разгоняясь в полный аллюр, пробовали накинуть арканы на растерявшегося дикаря. Тот жалобно ржал, с тоской взглядывал на пасшийся невдалеке родной табун.

Чалов подскочил к Борису.

— Чего зрелищу открыли?!

— Не видишь, слепой? Забаву нашли паны…

Оскаленная, запененная морда чаловского конька напирала, слюнявила рукав. Заиграла плеть Бориса. Перегнувшись, глянул в побелевшие от бешенства глаза старшого, попросил:

— Не беленись… Христом-богом молю.

Внял Чалов трезвому голосу. Обмяк в седле, сгорбился. Попросил докурить. Обжигался окурком; суженных глаз не сводил с замордованного неука.

— Рази не мог сам заарканить доразу? Ить озлобят до лютости коня. Спортют для строю. Цыганам останется продать.

Обманул неук заградителей. На всем скаку встал, пропуская, и кинулся в прореху. Облегченно заржав на весь кут, распушил по ветру длинный волнистый хвост. Вот она, воля — синие дали да ветер!

Вывернутые в локтях корявые руки Чалова мгновенно разобрали аркан. Выплюнув окурок, крутнул над головой — волосяная леса вытянулась на десяток саженей. Петля, плавно переворачиваясь, висела в воздухе, пока не вошла в нее задранная голова неука.

Какой год Борис под началом этого человека; видит его в общении с лошадьми каждодневно и не перестает удивляться. Даже бешеный нрав прощает ему за умелые руки и понимание животного. Фома учит уходу за лошадью; от Чалова сам берет исподволь сокровенное — умение определять повадку, норов коня, распознавать по внешним приметам его скаковые качества и скрытые от ненаторенного глаза изъяны, учится владеть поводом и арканом.

Кочетом налетел вошедший в раж молодой пан. Без фуражки, с грязными подтеками по раскрасневшемуся лицу, дрожал от негодования, требовал отпустить дикаря.

Чалов мотал головой, стоял на своем:

— Не, вашбродь… Сгубите коня, ей-богу, сгубите.

— Отпускай, кому говорю?!

— Истинный бог, на Маныч уйдет, в плавни… Тогда ищи-свищи. Насовсем одичает. Волки загрызут такого любого. Ить бывали случаи…

Махнул корнет, поставил условие:

— Черт с тобой! В седло сяду первым.

Отмолчался Чалов. Федору отдал конец аркана, а Борису взглядом указал накинуть дикарю еще петлю. Господ офицеров попросил не срываться с места и не шуметь.

Он подъехал к неуку, потрепал густую блестящую гриву, провел по нетроганной спине. Пленник, сдерживаемый с двух сторон арканами, вращал налитыми кровью глазами, жарко храпел, приседал. От волнения и страха под гривой пробился пот, темными струйками спускался он по лоснящейся вздутой шее. Успокаивала лошадь под верховым. Обнюхались — свои. Да и сам человек с привычными запахами.

Успокоив коня, Чалов сошел с седла. Обхаживал, охлопывал; краем глаза следил за передними копытами, силился ладонями учуять сквозь горячую атласную кожу бурный приток крови. Все идет на убыль: улегается нервная дрожь, обмякают узлы мышц, распрямляются ноги. Одно настораживало — дыхание. Задерживает. Накинь такому седло… Пока возишься, он втянет в себя живот. И горе тому смельчаку, окажись под ним седло с притертыми подпругами; лопаются они оглушительно, при первом же всхрапе, броске.

Послышался голос молодого хозяина:

— Набрасывай седло, хватит ощупывать!

Расседлывая своего конька, Чалов пожалел, что не возит лишней подпруги — для верности приспособить бы третью. По привычке погладил подпаренные потники; завязав на подушке путилища — стремена бы не били по бокам, — уложил седло на спину дикарю. Застыл дончак, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Ладонями ощутил, как каменеет живот; чаще, сильнее бьет жила у горла — не дышит. Затягивая подпруги, пальцами определял запас.

На диво спокойно взял дикарь и удила. Привязав покороче поводья к луке, Чалов оставил его, застывшего, как каменная баба на кургане. На нетерпеливый взгляд пана ответил:

— В седло сразу нельзя. Угонять хорошенько надо. Лошак смышленый, себе на уме…

Скрывая усмешку в усах-колечках, драгунский ротмистр выразил опасение:

— Чего доброго, этак он пожалуется становому за чинимое над ним насилие.

Господа офицеры засмеялись.

Сматывая аркан, Борис видал, как у Чалова дрожала отвисшая губа; на впалых щеках резко обозначились морщины. Отвернулся, чтобы не видать помокревших от обиды глаз.

Корнет огрел стеком заплясавшего, скакуна.

— Ведь стоит! Зачем гонять зря?

— Не очухался еще, вашбродь. Вот поглядите, чего он зачнет вытворять.

Укрепив на кулаке аркан, отбежал, махнул Федору: стегани, мол. По кругу гнедой шел деловито. Изредка дергал головой — мешали подтянутые повода. Не знаком, противен вкус железа; пенил удила, порываясь вытолкнуть их языком. Выворачивая голубое яблоко, косился зло на свистящий арапник.

Офицеры спешились. Возбуждение улеглось, и они с интересом наблюдали за рысью подседланного дикаря.

— Что-то в нем от ахалтекинца.

— Скорее — кабарда. Поджарый, да и ребра…

— Извините, ротмистр… Какой же это кабардинец?

К Борису подошел высокий светлоглазый подъесаул, держа в поводу белого горца; со звоном раскрыл серебряный портсигар.

— Закуривай.