Тучи идут на ветер

Папироса дорогая, длинная, с непонятным словом «элита», выбитым золотом. Боязливо разминая — так делают офицеры, — Борис уловил запах духов. Подъесаул, поднося на спичке невидный на солнце огонек, спросил:

— Казак?

— Иногородний. С хутора Казачьего я, на Хомутце вот…

Морщинами собрался у офицера выпуклый лоб.

— Как же… У меня в сотне урядник — сверхсрочник ваш хуторской… Филатов.

Втаптывая хромовым сапогом спичку, он продолжал расспросы:

— Надел свой имеет отец или ремеслом занимается?

— Какой надел. По найму. Исполу приноровился. Но опять-таки тягла своего, быков то есть, нету…

К ним подошел Королев. Сердито щелкал стеком по блестящим голенищам.

— Подъесаул Гнилорыбов, вы казак… Скажите, долго еще выгонять дикаря? Боюсь, выбьют из него весь дух. И садись, как на свинью.

Тонкие губы Гнилорыбова скривились в непонятную усмешку; не отвечая, раскрыл портсигар. Пока, загораживаясь от ветра, прикуривали, Чалов вскочил в седло. Бегом бросился пан, вырвал повод у него, потребовал:

— Слазь!

Дикарь воспользовался незамедлительно. Втянув голову к передним ногам, дал задки. Чалов перекувырнулся в воздухе, задом угодил на сурчину. Поднялся сам. Прокопченное до чугуна рябое лицо его посерело, по губам будто мазнули молочаем. Ощупывая поясницу, безголосо сипел:

— Ты уж, Думенко, сам тут… Христа ради. Зашибет. Норов помни его… Не выпускай повод. Полежу трошки. Внутрях чой-то…

Борис кинул ватник на полынок, уложил его. Недобро оглядев сгрудившихся офицеров, подошел к храпящему неуку. Успокаивая, освободил шею от затянувшегося аркана, сел в седло. Дончак, будто чуя вину свою, сделал шаг, другой…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

На всем скаку влетел Борис в хутор. С бугра еще видел ярко освещенные окна церкви. Остановил коня у ограды. В настежь распахнутые двери вытекал на плац скорбный гул песнопения.

Нравится Борису весенний праздник — пасха. Особенно вечер и ночь — всенощная. За оградой табунится улица; собираются со всего хутора. Парни охальничают, запускают руки в душные пазухи девчат; те, раскрасневшиеся, с развороченными кофтами, спасаясь, вбегают на паперть, а иная и в храм вскочит. Ядовито косятся старухи; деды действуют костылями, крутым словцом. Опомнятся — истово крестятся.

У парней в эту ночь еще одна забава в большом ходу. С вечера густо валят прихожане с узелками, кошевками; в них — крашеные яйца, пасхи, обмазанные сверху белой сладкой помадой и присыпанные разноцветным пшеном, куски сала, колбасы домашние и всякая снедь, накопившаяся в ларях за долгие недели поста. Тут-то, в толчее, и обшаривают парни кошевки.

Самые отчаянные протискиваются в храм. У дедов все на виду; возле — клюшка. Бабки — те зажимают ногами кошевку, прикрывают юбками. Удобно: юбка до пят. Припадая на колени, стараются лбом достать пол. Парень, пристроившись сзади, тоже отбивает усердно поклоны. Пока старая откровенничает с духом святым, отрешенная от земных дел, — кошевка от-половинена…

Хотелось Борису вскочить в калитку, узнать: Володька Мансур на всенощной? Раздумал. Живее домой, переодеться.

В оконцах тусклый, мечущийся свет — печь топится. В темноте белеет ведро на крыше, схватывается дымок. Уловил запах сдобного теста. Поддал каблуками — Ветер с места взял хворостяные обдерганные воротца. Расседлав, досуха вытер взмокревшую спину. Кинул в ясельки оберемок сена, оставшегося с зимы от своего Абраши.

— Подкрепись. Завтра на скачках спытаем казачи-шек…

В хате сестра Пелагея. Ворочала в печке, отслоняясь от жарко пылавших кизяков. На скрип разогнула спину. Робкая улыбка смягчила угрюмую складку меж бровей. Отставила в угол рогач; утираясь рваной завеской, смущенно отступила от печки.

— Братка…

Наскучавше оглядывал Борис комнатку. Сдавил острые ребячьи плечи сестры, встряхнул.

— Ой, пусти! Ухватил лапищами своими…

— Живые тут все? Как батя? Ариша? А Ларион? Не пустил Пешванов и на паску?

Комкала Пелагея завеску.

— Батя надысь заезжали до их в имение, так казали, его отпустют дня на три. Он овечек стережет в степу. Раздевайся, братка, я зараз…

Зажгла от бурьянины новенькую синюю лампу, плошку на загнетке погасила.

— Обнова в хате.

Повесил Борис на деревянный колышек, вбитый у порога, ватник, овчинную шапку. Ощупывал рубчатый медный барашек, трогал чистый стеклянный пузырь, потеплевший от ясного желтого огонька, напоминавшего лепесток подсолнуха. Мать-покойница всю свою жизнь, как помнил, хотела обзавестись такой лампой. Не довелось.

Плескался холодной водой над кадкой; докрасна растирал рушником спину, грудь. Сестра собирала на стол. Из чулана внесла соленой капусты, огурцов; начистила остывшей картошки, полила постным маслом.

— Живей, братка, а то тесто еще в дежке. До свету надо управиться, кабы Великий день не застал.

Борис, шумно отдуваясь, сел за стол. Прижав к животу житную буханку, полоснул ножом. Вкусно пахнет краюха хмелем и золой.

— Ты на всенощную? Там гляди наших, батю да Аришу. Пасху понесли святить. Арише новое платье справили. Голубенькими цветочками с длинным рукавом и оборочками до поясу…