Тучи идут на ветер

Застрял в горле кусок. Прокашлявшись, жевал со злостью, морщился. Понял, почему сестра в такую пору затеялась с тестом. Товарки ее засветло управились; теперь, вырядившись во все лучшее, бегают за церковной оградой. Жаль, платье с голубыми цветочками и оборочками одно…

Не удалась Пелагея в их породу: батька и мать были под стать ростом, лицом. Они трое, старшие, унаследовали от родителей обличье. Одна Пелагея особняком, будто чужая, ни в близкую, ни в дальнюю родню. Казалось, пора бы выровняться — корявый сучок веснами обряжается в зелень, прихорашивается, скрывая от глаз костлявую, до дурноты нехорошую наготу. Сестру не прихорошила и эта весна; напротив, по ее прыщеватым щекам пошли красные нарывчики. Вглядываясь в зеркало, она тайком лила слезы, молила бога, чтобы избавил от напасти; применяла на ночь всякие жировки, мазилки. Не помогало, даже хужее делалось. Потому и глушила свою девичью беду возле печки, на базу.

Отодвинул миску с недоеденной картошкой, сказал в сердцах:

— Насточертела постнятина и на зимнике! Тащи кусок сала.

Сестра в испуге округлила темные глаза.

— Господь с тобой, братка! И думать грех о скоромном. В церкви само плащаницу целуют… Больше терпели, чего до свету осталось? Утресь явются наши, и разговеемся. Маманю помянем.

В печи перегорело. Пелагея разгребла жар; опершись на кочергу, колюче оглядела брата.

— В горенку иди. Штаны и рубаху чистую приготовила. Возьми лампу. Хочь причешись перед зеркалом, оброс, навроде бирюка. А сапоги, батюшки! Антонов огонь прикинулся[1]. Скидай, деготьцем смажу.

Сатиновую рубаху Борис вобрал в суконные штаны. Справлял сам, на свои заработки. Не доходит черед до сапог добрых да папахи. Пока расчесывал потемневшие за зиму вихры, Пелагея смазала дегтем сапоги. Подавая обновленные, пахучие, убеждала:

— Новые, ей-богу, и не дознаются…

Сжалось девичье сердечко. Кремовая рубаха преобразила лицо брата; умытое холодной водой с мылом, оно источало утреннюю свежесть. Подавила вздох.

— Господи, братка, ты уже взаправдашний парубок! Ни одна девка во всем хуторе кабака не осмелится под-несть.

Борис кидал с ладони на ладонь кизячную жаринку; ловчился достать цигаркой.

— Скажешь, сеструшка… После службы женюсь. Гляди, и на сверхсрочную останусь.

— Вояка ты известный. Мало бываешь в хуторе. Хоть улица отдохнула.

Черным огнем вспыхнули у него глаза. Натягивая лохматую баранью шапку, попросил;

— Коня напои. Нехай на воле, ночь теплая.

Захлопнул с грохотом дверь. Мигнул желтый лепесток в лампе, задребезжало расколотое в оконце стекло. Пелагея постояла, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Лампу погасила, перенеся огонек опять в плошку. Убрала со стола, досуха вытерла латаную скатерку с облезлыми зелеными квадратиками. Подвернув рукава старенькой блузки, нагнулась к дежке.

2

На охотника и зверь бежит — правду бают люди. Просунулся Борис в церковную калитку, запруженную сиры-мы, прибившимися на звон колоколов. Меж лопаток двинули кулаком… Володька Мансур! Схватились дружки. Мельниковы сапоги защелкали по ограде.

— Сдурел, силу девать некуда?!

Выпустил его ремень, туго стягивающий новую поддевку. Подбегали хлопцы. Жал руки, вглядывался — свет из окон церкви доставал слабо.

— Казарва, слыхал, голову вытыкать начала?

— Как на крещение сходились на Хомутце, ото и все, — ответил старший из братьев Гвоздецких, Егор. — Вроде и не было крупных стычек.

— Захарка о ту пору бровь мне рассадил, вражина, — пожаловался Мансур.

Из-за церковной сторожки вывернулись двое.

— Ты, Котька? Ну? Да кажи, гад! — Мансур репьем вцепился в Котьку-пастуха.

— Дай дыхну. Три дюжих казачины… По садам водили их. Едва утекли.

— А гусак?!

— Там, — Котька указал вверх.

— Так бы сразу. А то жевал… — на радостях присве-тил ему в ухо. Ухватил Бориса за рукав — Айда с нами на колокольню.

— Своих бы повидать, батьку и сестру…

— Не прогадаешь, — раскусил его Мансур. Обдавая табачищем, шепнул — Тут Нюрка… Я доставлю ее из церкви.

Лаз на колокольню брал начало в дощатом пристрое к замшелому боку церкви. Крутые скрипучие ступеньки прогнили. Дыра сырая, тесная; воняет мышами и плесенью, а то чище — покойниками. Днем шишек наставишь, а ночью и вовсе. Борис, ощупывая жидкие перильца, чертыхался, вспоминал бо-женят.

Сверху, из темени, Мансур посоветовал:

— Не тревожь волосатых, черных. Боженят, этих можно… Зараз выберемся, последний поворот.

Пахнуло ветерком; забрезжило. Звонница изнутри побелена известкой. На всех четырех стенках — синие проемы в небо; над головой черно зияли колокола.

— Веревки, затрезвонишь ненароком… — Голос Епиш-ки-звонаря.

— Ты, Епишка? Не угадал. Богатый будешь.

— А мы и не бедные, — прихвастнулся Володька. — Во!

Шибануло жареным мясом. Запаха такого Борис отродясь близко не нюхал.

— Окромя гусака еще кое-что собралось… Да ты садись, разговляться будем.