Туфелька для призрака

– С тех пор я верю в судьбу, – тихо обронила Лидия. –   Аркадий Андреевич, мой муж, за полтора года до нашей встречи потерял жену и жил с двухлетней дочкой. Я сама не знаю, как так получилось, но мы полюбили друг друга. Аркадий усыновил моего сына Марка, а я удочерила его дочку Оксаночку. Так у нас создалась полноценная семья – мама, папа, сыночек и дочка. И мы зажили счастливо.

– И вы решили вернуться домой?

– Не совсем так. Аркадию предложили работу здесь в крупном роддоме, мы посоветовались друг с другом, с его родителями, с моими и приняли решение, что мужу не стоит отказываться от перспективного места работы.

– И что, с работой действительно все сложилось хорошо?

– Более чем, – улыбнулась Лидия, – Аркадий теперь главный врач этого роддома, но он по-прежнему принимает роды, чаще всего особо сложные.

– А ваши дети…

– Да так получилось, что Оксаночка все знает. А Марк – нет. Хотя мама с самого начала предупреждала, что и от сына не надо скрывать правду. Она нам твердила, что всегда могут найтись так называемые добрые люди.

– Да, – согласилась Мирослава, – к сожалению, это правда.

– А мы скрыли. Вернее, на этом настояла я. И теперь раскаиваюсь.

– Вы можете попытаться поговорить с ним сейчас, – тихо сказала Мирослава.

– Я боюсь, – призналась Лидия.

Какое-то время они помолчали. Потом Павлова сказала:

– Сейчас дети стали взрослыми. Оксана вот летом планирует выйти замуж.

– Вы рады?

– Да, нам с Аркадием нравится ее молодой человек. – Лидия покрутила в руках чашку и произнесла: – Но вы ведь понимаете, почему я захотела встретиться с вами?

– Догадываюсь.

– Наверное, это глупо, но я испугалась, – призналась Лидия.

– Чего?

– Что вы можете подумать, что это я захотела отомстить Андрею.

– Нет, я так не думала, – слегка слукавила Мирослава.

– Думали, думали, – погрозила ей пальцем Лидия.

Мирослава улыбнулась.

– Но теперь вы ведь так уже не думаете? – спросила Павлова простодушно.

– Нет, не думаю.

Волгина не стала объяснять женщине, что если она и стала бы подозревать кого-то, то ее дочь. Однако Лидия родила сына. А дочь была приемной и не могла таить зла на Лукина.

Больше всего ей хотелось теперь узнать, кто та Золушка, потерявшая туфельку. Кстати, Лукина что-то не торопится доставить ее в агентство. Надо бы ее поторопить.

С Лидией они простились сердечно, как две старинные приятельницы, предварительно обменявшись телефонами. Когда Мирослава приехала домой, уже начало смеркаться.

Шура, сидевший на кухне, встретил ее ворчанием:

– Явилась, не запылилась. – И тут же обратился к Морису. – А ты говорил, что она уехала ненадолго.

– Так получилось, – ответила она вместо Миндаугаса.

– А я из-за тебя сижу голодный! – стал выговаривать ей Наполеонов.

– Ты что, не кормил его? – спросила Мирослава Мориса.

– Он съел три толстенных бутерброда, – отмахнулся Миндаугас.

– Эй, вы! – возмутился Шура. – Не о коте говорите!

– Зря ты ему скармливаешь столько бутербродов, – сказала Морису Мирослава, не обращая внимания на негодование друга детства, – во-первых, он растолстеет, а во-вторых, испортит себе желудок.

– Ничего я себе не испорчу! – снова вклинился Шура. – Ни фигуру, ни живот. И хватит уже переговариваться! Давайте ужинать!

Морис стал накрывать на стол, а Шура всячески норовил ему помочь. Но на деле скорее мешал. И Миндаугас положил перед ним буханку хлеба и вручил нож:

– Режь, но только красивыми тонкими кусочками.

– Щас! – отозвался Шура. – Кусочки должны быть не красивыми, а большими и толстыми.

– Классик сказал, что красота спасет мир, – напомнил ему Морис.

– Ага, – кивнул Наполеонов, засовывая в рот кусок хлеба, – но что-то до сих пор все ее потуги по спасению мира оказались тщетными. А вот без еды мир точно пропадет.

– Я думаю, что Достоевский имел в виду не красоту лица и тела, а внутреннюю красоту, ту самую, что олицетворяет «огонь, мерцающий в сосуде», – тихо произнесла Мирослава.

– Я не могу понять, – возмутился Наполеонов, – как можно философствовать на голодный желудок?!

– Шура! Перестань жевать хлеб! – не удержался Морис. – И опять же, позволь тебе напомнить, что другой классик сказал, что художник должен быть голодным.

– Миндаугас! Ты не путай бабушку с мотоциклом!

– Что? – растерялся Морис.

– То, накрывай скорее на стол. А я, позволь тебе заметить, никакой не художник, а сыщик, то есть гончая. И, как помнится, одна наша древняя соседка по площадке говорила молодухам, что скотину кормить надо. Помнишь, Слава? – Он повернулся к Мирославе.

– Помню, помню, – улыбнулась она.

– Какую скотину? – опять не понял Морис. – Вы разве в частном секторе жили?

– Нет, – засмеялась Мирослава, – баба Дуня так мужчин называла, свято веруя, что все мужчины – козлы.

Миндаугас поморщился.

– Не переживай, старина, – подмигнул ему Шура, – мы-то с тобой не козлы, а гончие.

– Лично я человек, – сказал Морис, ставя перед Шурой дымящуюся тарелку.

– Ладно, ладно, не буду спорить! Оставайся человеком! Тем более ты так вкусно готовишь, – и, не удержавшись, съязвил: – Что даже не верится, что и гениальные повара произошли от обезьяны.

Морис метнул в него гневный взгляд.