Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

«Наконец вызвали меня. Я прочёл мои „Воспоминания в Царском Селе“, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил своё чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел обнять… Меня искали, но не нашли…»

Пою мои мечты, природу и любовь,И дружбу верную, и милые приметы,Пленявшие меня в младенческие леты,В те дни, когда, ещё не знаемый никем,Не зная ни забот, ни цели, ни систем,Я пеньем оглашал приют забав и лениИ царскосельские хранительные сени.

Говорили, будто Гаврила Романович воскликнул: «Я не умер!» После экзамена состоялся торжественный обед, где Разумовский, слышавший стихи Пушкина второй раз, решил сказать нечто приятное отцу поэта и намекнул на то, что дело не в стихах, а в той карьере, которая откроется юному лицеисту. «Я бы желал,— произносит министр,— однако же образовать сына вашего в прозе». «Оставьте его поэзии»,— с жаром ответил Державин.

Через несколько месяцев Гаврила Романович говорит приехавшему к нему в гости С. Т. Аксакову, что «скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который ещё в Лицее перещеголял всех писателей».

Пройдёт ещё год с небольшим, и лицеисты узнают о смерти Державина.

Тогда-то Дельвиг под свежим впечатлением события сочинит пророческие строки:

Державин умер! чуть факел погасший дымится,                                                                 о Пушкин!

О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают;.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  ..  .  .  .  .  .  .  .  .Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой? Кто,                                                                        Пушкин,Атлет молодой, кипящий лететь по шумной арене,В порыве прекрасной души её свежим венком увенчает?Moлися Каменам[46]! И я за друга молю вас, Камены!Любите младого певца, охраняйте невинное сердце,Зажгите возвышенный ум, окриляйте юные персты!Но и в старости грустной пускай он приятно по лире,Гремящей сперва, ударяя, уснёт исчезающим звоном.

Не будет у обоих — ни у Дельвига, ни у Пушкина — державинской старости. Десять лет спустя Пушкин задумается о своём Ленском:

Быть может, он для блага мираИль хоть для славы был рождён;Его умолкнувшая лираГремучий, непрерывный звонВ веках поднять могла. Поэта,Быть может, на ступенях светаЖдала высокая ступень…

Но пока, в 1815 году, после кратких мгновений грусти у юных лицейских стихотворцев снова ощущение неизбежного счастья, молодой удачи.

И пишутся эпиграммы на чрезмерный аппетит Данзаса…

И вдруг все кидаются на лёд, «окрылив железом ноги» (выражение «воспитанника Пушкина»).

А Яковлев уже не просто паяс, а «паяс 200 номеров», что означает его умение изобразить 200 различных фигур (то есть лиц, зверей, ситуаций): сохранился составленный Матюшкиным список этих фигур, среди которых:

1. Граф Разумовский.

2. Директор Малиновский.

3. Март. Пилецкий.

4. Фролов.

5. Будри.

6. Гауеншильд.

7. Кошанский.

8. Галич

и другие наставники, служители — всего 40 человек.

Затем —

42. Пушкин.

43. Гревениц.

44. Дельвиг.

45. Яковлев (младший брат Паяса).

46. Есаков.

47. Кюхельбекер.

Кроме того, Яковлев изображал всё и всех:

77. Чухонская \

78. Персидская / ^песни.

87. Стадо.

88. Индейский петух.

89. Черепаха.

92. Двойная харя.

93. Медведи-италиянцы.

94. Их проводники.

97. Поросёнок.

98. Самовар.

124. Обманули дурачка.

131. Суворов.

147. Родня Гауеншильда.

161. Сын отечества (журнал!).

Под номером 129 мемуарист Матюшкин просит разрешения «пропустить имя»: мы понимаем — сам Александр I!