Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

Все следующие предметы воздыхания, реальные или воображаемые красавицы, скрыты под приличными мифологическими псевдонимами — милая Эльвина, чудная Химена, юная Хлоя, гордая Елена, Лила, Темира; но вот «милая Бакунина».

Екатерина Павловна Бакунина, фрейлина, художница, может быть, услышит о тройственном лицейском «воздыхании» много позже, когда уже станет госпожой Полторацкой, а Пушкин (к тому времени давно женатый) побывает на её свадьбе.

Тринадцать лет спустя поэту предложат в дружественной семье Ушаковых перечислить свои увлечения. В альбом вносится известный полузашифрованный (одни имена!) «дон-жуанский список» из 37 персон: в начале — Наталья I… Катерина I.

Вот здесь лежит больной студент;Его судьба неумолима.Несите прочь медикамент:Болезнь любви неизлечима!

Так шутками, проказами и вздохами начиналась в те месяцы пушкинская любовная лирика…

Шестьсот тридцать раз в стихах, прозе и письмах поэта встречается слово «любовь», сотни раз «любить», «любимый», «любовник», «влюбиться»…

Как легко и быстро окружающие находили в поэте легкомысленного ветреника, пылкого волокиту, равнодушного «искателя наслаждений»! Как часто и лукаво Пушкин подыгрывал этим мнениям, слухам, принимая позу «Ловласа», «Дон-Жуана» и других популярных «сокрушителей прекрасного пола…»!

И вдруг — строки, лучшие из лучших, и вроде бы откуда им взяться? Как мог такой ветреник так почувствовать?

И как нам вернее понять поэта: от него переходя к стихам или от стихов — к нему?

Я Вас любил: любовь ещё, быть может,В душе моей угасла не совсем;Но пусть она Вас больше не тревожит,Я не хочу печалить Вас ничем…Мне дружбы руку подала,Она любви подобна милой…Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,И, может быть, на мой закат печальныйБлеснёт любовь улыбкою прощальной.

Дух лицейских трубадуров

«Жуковский дарит мне свои стихотворения…»

«10 декабря 1815 года.

Вчера написал я третью главу „Фатама, или Разума человеческого: Право естественное“. Читал её С. С.[47] и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! —

Поутру читал „Жизнь Вольтера“.

Начал я комедию — не знаю, кончу ли её. Третьего дня хотел я начать ироическую поэму „Игорь и Ольга“, а написал эпиграмму на Шаховского, Шихматова и Шишкова[48],— вот она:

Угрюмых тройка есть певцов:Шихматов, Шаховской, Шишков.Уму есть тройка супостатов:Шишков наш, Шаховской, Шихматов.Но кто глупей из тройки злой?

Шишков, Шихматов, Шаховской!»

Учиться ещё почти два года… Меж тем в Лицей опять приезжают знаменитые литературные гости, в основном для того, чтобы познакомиться с необыкновенным поэтом, их везёт Жуковский, который совсем недавно писал:

«Я сделал ещё приятное знакомство! с нашим молодым Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности».

Жуковский называет его «будущим гигантом, который всех нас перерастёт». «Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки — прекрасное! Это лучшее его произведение».

Пушкинское послание, увы, не сохранилось. Дружба же с Василием Андреевичем — на всю жизнь!

Во время первых свиданий тридцатидвухлетний Жуковский читает свои стихотворения шестнадцатилетнему Пушкину, и те строки, которые Пушкин не может сразу запомнить, уничтожает или переделывает. Пройдёт ещё несколько месяцев — и Жуковский пришлёт свои стихотворения с надписью: «Поэту товарищу Ал. Серг. Пушкину от сочинителя».

Ещё через три года: «Победителю-ученику от побеждённого учителя».

Впрочем, та поэма, которая вызвала преклонение Жуковского,— «Руслан и Людмила»,— та поэма начата на стенке карцера, куда в очередной раз отправлен лицеист Пушкин…

Жуковский привозит в Лицей одного из самых знаменитых для культурной России людей — Николая Михайловича Карамзина, того самого, которого разглядывал в отчем доме ещё Пушкин-малыш… Вместе с Карамзиным приезжают Вяземский, Александр Тургенев, а также отец и дядя Пушкина.