Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

«Высшая и конечная цель Пушкина — блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдёт она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьёзного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это ещё самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нём нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нём воображением, осквернённым всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания».

Егор Антонович был хорошим педагогом, но не каждый день ведь попадаются такие непростые ученики, как Александр Пушкин.

Мы вовсе не собираемся восхищаться любым поступком гения.

Вполне возможно, что сам Пушкин считал эпизод с карикатурой и эпиграммой постыдным, но всё же (если история была на самом деле) тут история не простая…

Что же делать этому мальчишке, если собственный дар так осложняет его жизнь? Если он не может не видеть сразу многих сторон всякого явления: например — и добрые, благородные качества директора; и то, что Егор Антонович хочет не только воспитывать, но и покровительствовать…

Вот другой пример: Пушкин, позже очень ценивший и хваливший труд поэта Гнедича, переведшего «Илиаду» на русский язык, «вдруг» написал на него злую эпиграмму и тут же, испугавшись, как бы она не получила известность, не обидела бы труженика, столь густо зачеркнул написанное, что учёные сумели прочесть эпиграмму лишь 80 лет спустя…

Нечто сходное было, возможно, и в истории с карикатурой на Энгельгардта… И вольно же было директору — не совсем этичным способом завладеть чужим листком!..

Не один Энгельгардт — иные товарищи тоже будут позже писать о Пушкине нехорошо: Корф, признавая в нём «дивный талант», будет, например, настаивать, что поэт был «вспыльчив до бешенства», что «ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего любезного и привлекательного в своём обращении. Беседы — ровной, систематической, сколько-нибудь связной — у него совсем не было, как не было и дара слова, были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но всё это лишь урывками, иногда, в добрую минуту; большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание».

Вяземский, однако, защитит память умершего поэта от Корфовой атаки и ответит прямо на только что приведённые строки:

«Был он вспыльчив, легко раздражён — это правда; но со всем тем, он, напротив, в общем обращении своём, когда самолюбие его не было задето, был особенно любезен и привлекателен, что и доказывается многочисленными приятелями его. Беседы систематической, может быть, и не было, но всё прочее, сказанное о разговоре его,— несправедливо и преувеличено. Во всяком случае не было тривиальных общих мест; ум его вообще был здравый и светлый».

Однако вернёмся к истории отношений с последним директором.

Энгельгардт, не понимая главного в Пушкине, был вообще человек положительный, благородный. Пущин помнил, как «с лишком за год до выпуска государь спросил Энгельгардта: есть ли между нами желающие в военную службу? Он отвечал, что чуть ли не более десяти человек этого желают (и Пушкин тогда колебался, но родные были против). Царь на это сказал: „В таком случае надо бы познакомить их с фронтом“. Директор испугался и объявил императору, что оставит Лицей, „если в нём будет ружьё“. К этой просьбе он прибавил, что никогда не носил никакого оружия, кроме того, которое у него всегда в кармане, и показал садовый ножик: „Долго они торговались; наконец, государь кончил тем, что его не переспоришь. Велел спросить всех и для желающих быть военными учредить класс военных наук“». Вскоре число лицейских педагогов пополнилось инженерным полковником Эльснером,— и он станет обучать артиллерии, фортификации и тактике.

«Было ещё другого рода нападение на нас около того же времени,— продолжает Пущин, чьи воспоминания — истинный клад для истории Лицея.— Как-то в разговоре с Энгельгардтом царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего её пребывания в Царском Селе, говоря, что это дежурство приучит молодых людей быть развязнее в обращении и вообще послужит им в пользу. Энгельгардт и это отразил, доказав, что, кроме многих неудобств, придворная служба будет отвлекать от учебных занятий и попрепятствует достижению цели учреждения Лицея. К этому он прибавил, что в продолжение многих лет никогда не видал камер-пажа ни на прогулках, ни при выездах царствующей императрицы.