Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

Встречаюсь я с осьмнадцатой весной.В последний раз, быть может, я с тобой,Задумчиво внимая шум дубравный,Над озером иду рука с рукой…

Пушкин и Горчаков — ещё близкие, родные, но поэт предчувствует то, о чём позже скажет: «Вступая в жизнь, мы рано разошлись…» Впрочем, Пушкин уже предвидит и блеск, восхождение будущего дипломата, любимца дев:

Они пришли, твои златые годы,Огня любви прелестная пора.Спеши любить и, счастливый вчера,Сегодня вновь будь счастлив осторожно;Амур велит — и завтра, если можно,Вновь миртами красавицу венчай…О скольких слёз, предвижу, ты виновник!

Измены друг и ветреный любовник,Будь верен всем — пленяйся и пленяй…

Разговор с другом, конечно, повод для печали о себе. О чём печалиться? И можно ли верить грустным строкам — «Твоя заря — заря весны прекрасной, Моя ж, мой друг, осенняя заря…»?

Можно и нужно верить. Нет никакого противоречия между грустью и радостью, буйным весельем. Всякая перемена, поэт знает, и прекрасна («Всё благо…») и печальна («что было — не вернётся…»).

У Пушкина обострённое, усиленное гениальностью ощущение проходящего времени: ему порой кажется, что истинно счастлив тот, кто не думает, «не знает счастья» — как они сами в прежние годы.

Вся жизнь моя — печальный мрак ненастья.Две-три весны, младенцем, может быть,Я счастлив был, не понимая счастья;Они прошли, но можно ль их забыть?

Француз, «нумер четырнадцать», конечно, знает свой дар и, может быть, немного боится его; к тому же этот дар делает будущее Александра Пушкина самым неясным: что же для мира, что для читателя означает Гений?

Но что?.. Стыжусь!.. Нет, ропот

— униженье.Нет, праведно богов определенье!Ужель лишь мне не ведать ясных дней?Нет! и в слезах сокрыто наслажденье,И в жизни сей мне будет в утешеньеМой скромный дар и счастие друзей.

Прощаются вчерашние соперники… В альбоме Олосеньки, Алексея Демьяновича Илличевского, Пушкин опять пускается в игру вперемежку с серьёзным:

Мой друг! неславный я поэт,Хоть христианин православный.Душа бессмертна, слова нет,Моим стихам удел неравный —И песни музы своенравной,Забавы резвых, юных лет,

Погибнут смертию забавной,И нас не тронет здешний свет!Ах! ведает мой добрый гений,Что предпочёл бы я скорейБессмертию души моейБессмертие своих творений.Не властны мы в судьбе своей,По крайней мере, нет сомненья,Сей плод небрежный вдохновенья,Без подписи, в твоих рукахНа скромных дружества листкахУйдёт от общего забвенья…Но пусть напрасен будет труд,

Твоею дружбой оживленный —Мои стихи пускай умрут —Глас сердца, чувства неизменныНаверно их переживут!

Через девятнадцать лет, уже без лицейской улыбки, поэт скажет: «Нет, весь я не умру…»

Строки, написанные рукою Пушкина — вместе с альбомом Илличевского,— до сей поры не найдены… Но друзья вовремя смекнули: Матюшкин, Яковлев, Корф списали текст для себя, и стихи не пропадут никогда!

Разумеется, особое событие — разлука с Кюхлей:

Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,При мирных ли брегах родимого ручья,Святому братству верен я.И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

Самое же задушевное посвящение, без гадательных рассуждений о судьбе, стихах — Большому Жанно: