Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

…на миг оставь своих вельможИ тесный круг друзей моих умножь,О ты, харит[59] любовник своевольный.

Пять лет назад Горчаков был «мой друг» («Что должен я, скажи, сейчас желать от чиста сердца другу?»), теперь же ещё неизвестно — он вне круга «моих друзей», ему только предлагается тот круг умножить. Амур, хариты ещё связывают их, но вельможи разделяют.

1819, декабря 12-го князь Александр Михайлович Горчаков пожалован в звание камер-юнкера — первый придворный чин.

Александра Сергеевича Пушкина пожалуют в камер-юнкеры «1833, декабря 29-го», и он найдёт этот чин неподходящим, смешным для тридцатичетырёхлетнего поэта. Однако для Горчакова, на двадцать втором году жизни, камер-юнкерство настолько высокая ступень, что министр иностранных дел канцлер Нессельроде сперва воспротивился: «Молодой человек уже метит на моё место». Ещё тридцать семь лет был канцлером Нессельроде, и сменит его именно Горчаков; однако в 1819-м юному князю, кажется, крепко пришлось нажать на министра через влиятельных ходатаев. Причём честолюбие вчерашнего лицеиста так разгорелось, что он кладёт в карман яд и, если ему откажут в месте — собирается умереть…

Пушкин прощается со вчерашним одноклассником:

Мой милый друг, мы входим в новый свет,Но там удел назначен нам не равный,И розно наш оставим в жизни след…

«Круг знакомства нашего был совершенно розный»,— грустно замечает и Пущин о Пушкине, но тут же как бы возражает сам себе: «Всё это, однако, не мешало нам, при всякой возможности, встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге: большей частью свидания мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига».

Теперь мы знаем, что и на самых идиллических лицейских свиданиях разговор легко и естественно переходил к темам, которые особенно близки и понятны Пушкину.

«У домоседа Дельвига», но как-то раз Пушкин делает надпись «К портрету Дельвига»:

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил,Что коль судьбой ему даны б Нерон и Тит,То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил —Нерон же без него правдиву смерть узрит.

Нерон — злобный царь, деспот (вроде Павла I). Тит — просвещённый монарх, вроде Александра I. Мы, кажется, подслушали один из мирных разговоров у добродушного домоседа…

«Лицейский дух» — об этом крамольном, дерзком, непокорном духе несколько лет спустя подробно и со знанием дела осведомит правительство Фаддей Булгарин:

«В свете называется лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальником… Какая-то насмешливая угрюмость вечно затемняет чело сих юношей, и оно проясняется только в часы буйной весёлости… В Лицее едва несколько слушали курс политической науки, и те именно вышли не либералы, как, например, Корф и другие».

Записка-донос Булгарина, поданная после восстания декабристов, метит в «либералов», то есть вольнодумцев — и в Пушкина, и в членов тайных обществ, и в «насмешливо-угрюмого» Горчакова (хоть он слушал «курс политической науки»).

Достоинство, сдержанность, ирония… Может быть, не так уж сильно они разошлись, вступая в жизнь?

Друзьям иным душой предался нежной…

Друг Дельвиг, мой парнасский брат,

Твоей я прозой был утешен,Но признаюсь, барон, я грешен:Стихам я больше был бы рад…

Это строки из ответа на несохранившееся письмо Дельвига, отыскавшее Пушкина за две тысячи вёрст, в Кишинёве.

6 мая 1820 г. Дельвиг и Павел Яковлев, брат лицейского Паяса, провожают до первой станции уезжающего в южную ссылку поэта и друга: несколько лет им не видеться; только чудом и заступничеством друзей «пронесло» мимо отправку в Сибирь или в Соловецкий монастырь — за опасные стихи-эпиграммы.

Как раз в эти дни Пущин после длительной командировки возвращается из южных краёв в Петербург:

«Белорусский тракт ужасно скучен. Не встречая никого на станциях, я обыкновенно заглядывал в книгу для записывания подорожных и искал там проезжих. Вижу раз, что накануне проехал Пушкин в Екатеринослав. Спрашиваю смотрителя: „Какой это Пушкин?“ Мне и в мысль не приходило, что это может быть Александр. Смотритель говорит, что это поэт Александр Сергеевич едет, кажется, на службу, на перекладной, в красной русской рубашке, в опояске, в поярковой шляпе (время было ужасно жаркое) . Я тут ровно ничего не понимал — живя в Бессарабии, никаких вестей о наших лицейских не имел. Это меня озадачило…»