Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

В той необыкновенной, тревожной ситуации их встреча на какой-нибудь станции Белорусского тракта была бы важна и памятна обоим, но, увы, российская география развела на разные концы двухнедельного пути — и не видеться им ещё пять лет.

«Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринослав, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз ещё повидаться».

Из края в край преследуем грозой,Запутанный в сетях судьбы суровой,Я с трепетом на лоно дружбы новой,Устав, приник ласкающей главой…С мольбой моей печальной и мятежной,С доверчивой надеждой первых лет,Друзьям иным душой предался нежной;Но горек был небратский их привет.

И в этих нескольких строках — мемуары о годах жизни и скитаний: Кишинёв, Одесса, Каменка.

Но я отстал от их союзаИ вдаль бежал… Она за мной.Как часто ласковая музаМне услаждала путь немойВолшебством тайного рассказа!Как часто по скалам КавказаОна Ленорой, при луне,Со мной скакала на коне!Как часто по брегам ТавридыОна меня во мгле ночной

Водила слушать шум морской,Немолчный шёпот Нереиды,Глубокий, вечный хор валов,Хвалебный гимн отцу миров.И, позабыв столицы дальнойИ блеск и шумные пиры,В глуши Молдавии печальнойОна смиренные шатрыПлемён бродящих посещала,И между ними одичала,

И позабыла речь боговДля скудных, странных языков,Для песен степи, ей любезной…

Новые стихи и поэмы, расходящиеся по всей стране; первые строфы «Евгения Онегина».

Директор Лицея Энгельгардт — Горчакову (в Лондон):

«Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства. Посылаю вам одну из его последних пьес, которая доставила мне безграничное удовольствие: в ней есть нечто вроде взгляда в себя. Дал бы бог, чтобы это не было только на кончике пера, а в глубине сердца. Когда я думаю, чем этот человек мог бы стать, образ прекрасного здания, которое рушится раньше завершения, всегда представляется моему сознанию…»

Внимательный директор, так же как и некоторые друзья, видит только поверхность явлений — говорит о «разрушении» того здания, что поднимается с каждым днём. И как же трудно поэту жить, если даже свои, лицейские, не всегда понимают!

Здесь, на юге, вокруг Пушкина — декабристская стихия и в то же время — враги, клевета, злоба, предательство, преследование, доводящие поэта до исступления, до грани самоубийства… Наконец новая схватка с властями и новая ссылка, под надзор в Михайловское.

Между тем и на севере невесело, нелегко. В 1821—1822 годах, после доноса ретивых служак, приходит конец былым лицейским вольностям. Куницын, Галич и другие лучшие наставники уволены, уходит и Энгельгардт.

Переписка поэта с далёкими друзьями в эти годы редка, он чаще является им печатно («Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник») или рукописью («Кинжал», «Послание цензору», новые эпиграммы). Зато с удалением во времени и пространстве всё острее становятся воспоминания.

…Кюхельбекерно мнеНа чужой молдавской стороне.

«После обеда во сне видел Кюхельбекера…»

Муза странствует вместе с гонимым поэтом:

Вдруг изменилось всё кругом,И вот она в саду моёмЯвилась барышней уездной,С печальной думою в очах,С французской книжкою в руках.

Отечество нам Царское Село